Проклятие Звёздного Тигра. Том II - [25]

Он вспомнил давнюю зимнюю ночь у чахлого костерка на сырой от дождя траве: себя, дрожащего от ярости и обиды, и голос, сказавший то, что сам он смутно ощущал, но лишь тогда сумел до конца поверить:

‒ Если у тебя дар менестреля, а ты выбрал другой путь только потому, что побоялся несправедливости, ты отнял у себя свободу ‒ ту, от Мерцанья. Сам надел на свою душу оковы из суждений Сумрака. Будто и для тебя та польза, которую можно увидеть, потрогать или в карман положить, ‒ единственная, и твой талант действительно ничего не стоит. А если согласен жить, как слепой, лишь бы другие слепые тебя не обидели, это же просто трусость. За что тогда ты сможешь себя уважать?

Луч перевёл задумчивый взгляд с него на пол, и лепестки закружились, складываясь в новые узоры.

‒ Уважать себя… Гордость. О да. Ты меня радуешь, мой ученик. И давно ли ты понял это?

‒ Не совсем я, ‒ признался мальчик. ‒ О свободе, пока мне не сказали, я по-настоящему не понимал.

‒ Друг?

‒ Нет, просто тоже менестрель, ‒ он улыбнулся: настолько прохладные улыбки при встречах ‒ и даже тот зимний разговор ‒ и слово «дружба» не сочетались. ‒ Он из тех, у кого друзей не бывает.

Лепестки взметнулись, точно подброшенные порывом ветра, и беспорядочно разлетелись; один из них задел Эвина по щеке. Удивительно, думал мальчик, глядя на Луча, до чего бывают схожими лица!

‒ Милорд, ‒ он запнулся: ему вдруг показалось, что Луч не здесь, где-то далеко и отсюда, и от всяких учеников. ‒ Какая же гордость, если нас… менестрелей другие-то вовсе не уважают ‒ а они терпят?

‒ Другие кто? ‒ Луч словно встряхнулся и глядел внимательно и остро, как прежде. ‒ Терпят, кстати, напрасно; но и тут, я думаю, дело в гордости. Если звать ею не желание выглядеть достойным в глазах всех подряд, а умение отказаться от многих ценностей Сумрака ради той самой внутренней свободы ‒ свободы выбора, свободы души. И скажи мне ‒ разве сами менестрели не уважают друг друга?

‒ Да. Тем сильнее, чем больше таланта. И честности. Это касается чужих песен… ‒ он покраснел, но глаз не отвёл: ‒ и воровства. У всех бывает тяжёлое время, но если красть… будто сказать остальным: у меня таланта особо и нет, и я не настоящий менестрель, так, болтаюсь по дорогам. Какое тут уваженье.

‒ Вот! ‒ самый неопытный ученик тут бы не ошибся: Кружево Луча звенело торжеством. ‒ Вот цена болтовне о «лишённых чести»! Четвёртый ‒ и те же слова… Скажи ‒ а отчего Вэй, с их могуществом, не правят Тефрианом? Мы могли бы. Взять власть, богатство, трон, все блага Сумрака. И не отдавать силы и время заботам о не-Вэй, а обратить их в безропотных слуг, орудия для исполнения наших Сумрачных желаний. Так было когда-то ‒ здесь, в Таднире, до присоединения к Тефриану. Вэй правили, и жестоко наказывали тех, кто осмеливался им возражать, и заставляли не-Вэй работать на них, прислуживать им. Жить в неволе и нищете ради их свободы и удовольствия. Отчего, скажи мне, мы не поступаем так?

‒ Но это низко! ‒ воскликнул мальчик, приходя в смятение от нарисованной картины. ‒ Недостойно.

‒ Там, где властвует сила, она и пишет законы. И достойным называет угодное ей.

‒ Но назвать мало! Ведь все же видят! Разбойников ни сами они, ни другие достойными не считают!

‒ Лишь потому, что нас приучили так видеть, поверь. А представь ‒ и тебе, и всем с детства внушают: почётно быть воином, и вступая в поединки без особых причин и убивая более слабых, ты проявляешь честь и достоинство. А воином разрешено быть не любому, а только… ну, детям Вершины, например.

‒ Отчего?! ‒ ошарашенно спросил Эвин. ‒ И кто ж согласится с эдакой глупостью?!

‒ А ты не согласился ли петь под кнутом, мой милый?

Ченселин сдержанно усмехнулся, глядя, как ученик быстро опускает глаза, пытаясь скрыть вспышку гнева и стыда.

‒ Боль и страх боли ‒ весьма действенные средства для достижения согласия. И цель Ступеней отчасти в том же… Ты хочешь мести?

Эвин сильно прикусил губу, и разбросанные по полу лепестки вдруг взвихрились под его взглядом.

‒ Ему и без меня досталось. И вообще, я теперь Вэй, а он только крестьянин, какие у нас счёты… ‒ он помолчал. ‒ Тогда он был… совсем как я. Беспомощный. Мучить слабых… не для меня удовольствие.

‒ Иначе тебя бы тут не было. Не всех я решусь учить без Ступеней. Но вопрос о «достойном» вновь приводит нас к чести. Чести Вэй. И менестрелей, ‒ улыбнулся Чен, ‒ на мой взгляд, они весьма схожи.

Ученик вытаращился на него, потеряв дар речи от изумления, а он кивнул:

‒ Манера поведения иная, но знаменитая «надменность Вэй» к чести отношения не имеет ‒ уловка для защиты от Сумрака, не более. Как и покорность менестрелей. А честь… слово «вэй» означает «танцующие в Кружевах», и естественный предмет гордости Вэй ‒ искусность танца. Достичь её ‒ тяжкий труд, требующий воли и терпения, и не меньше их надо, чтобы эта искусность приносила пользу не-Вэй ‒ давая нам право в обмен просить Сумрачных благ. А отбирая их силой, Вэй признаётся в недостатке искусности и даёт повод считать его уменье ненужным ‒ как ворующий менестрель. Ценя себя и свой талант столь дёшево, он теряет уважение собратьев и, по сути, предаёт себя. Есть ли нечто, более заслуживающее зваться бесчестьем?