Проклятие визиря. Мария Кантемир - [158]

   — Купил я его, — вздохнул Толстой, — купил. Каждого человека можно купить, а уж такого, как Поликала, и подавно...

Мария только начала осознавать смысл его слов.

   — Но зачем, ему-то какая выгода? — вдруг выдохнула она.

Толстой потерянно посмотрел на неё.

   — И всё ещё ты такая — доверчивая да лёгкая, — вздохнул он, — а люди лживы, отвратительны и делают лишь то, что им нужно и выгодно. И Поликале неважно было, будет живым твой ребёнок или нет, ему важно было получить деньги да и уехать в Европу...

   — Я подозревала, что императрица может мне навредить, а оказывается, это вы. Но почему, чем помешал вам-то мой сын?

   — Всем помешал... Императрица призвала меня и прямо сказала: хочешь жить или гнить в Сибири? Чтоб не было у Марии сына...

Со всё возрастающим ужасом смотрела Мария на Толстого, который так спокойно рассказывал о злодеянии.

   — Теперь уж свидетелей нет, никто доказать ничего не может, даже императрица кончилась. Но пощадила меня, значит, было за что, отправила не на эшафот или в Сибирь, а в монастырь, хоть и знала, что там долго я не протяну...

   — И вы ещё говорите о своей жизни, вы, дряхлый старик, убийца моего сына? Да разве такое прощается, разве не останется у меня к вам ненависти, разве ж я не прокляну вас? — громко заговорила Мария, не боясь быть услышанной за стеной.

   — Мы только были орудием в руках судьбы, — смиренно протянул Толстой, — а судьба вашего рода была предначертана Балтаджи-пашой в его предсмертном проклятии...

   — Как вы смеете так говорить, при чём тут Балтаджи-паша, при чём тут его проклятие, если вы...

Она остановилась, задохнувшись, она не могла больше продолжать, весь чудовищный смысл его слов лишь теперь доходил до неё.

   — Вот видишь, — опять так же смиренно прошептал Толстой, — и ты готова проклясть меня, и слова твои имеют свою цену и свой вес. Прокляни, и я буду знать, что меня есть за что проклинать, и я умру спокойным. Я хорошо пожил, я старый человек...

   — Я не буду вас проклинать, но хочу, чтобы вы мучились каждый раз, когда вспоминали о том, что убили ни в чём не повинное дитя.

   — Твоё дитя было повинно в смуте, которая последовала бы за его признанием. Твой сын стал бы помехой императрице, она пошла бы в монастырь, а твой род возвысился бы, и к трону пришли бы бояре старые.

   — Великий Пётр не допустил бы смуты, — твердо сказала Мария.

   — Кто знает, что могло бы из всего этого выйти!.. Судьба в моём лице не допустила этого...

   — Не сваливайте на судьбу, — горько рассмеялась Мария, — только теперь узнала я, на что способны люди. Вы много лет были нашим другом, другом моего отца, вы были моим крестным. Я не хочу, чтобы вы теперь были моим крестным, вот ваш крестик, который вы подарили мне в мои три года...

Она сорвала с шеи нательный золотой крестик и бросила его в лицо Толстому.

   — Ропщи и страдай, — сказал Толстой, — а я исповедался, открыл мою вину, и на душе у меня стало легче. Ругай меня, бей, отныне мне уже всё равно, рано или поздно ты простишь мне мою вину.

Слёзы градом хлынули из глаз Марии.

   — Я не могу теперь проклинать вас, вы и так уж обижены судьбой, — сквозь поток слёз проговорила она. — Зачем вы поведали мне, что Поликала задавил моего сына, зачем вы открыли мне эту тайну? И никого нет, чтобы защитить меня, и вы едете в монастырь, далеко на север... И что делать мне теперь с моей страшной тайной, о которой я даже не могу никому рассказать?

   — Береги семью, — едва слышным голосом проговорил Толстой, — предсказание Балтаджи-паши исполнится...

   — У меня четверо братьев, — гордо выпрямилась Мария, — они женятся, у них будут дети. Да я и сама ещё смогу выйти замуж, я всё ещё не стара и хороша собой, у меня тоже родятся дети...

   — И всё-таки род Кантемиров пресечётся на этой земле, и останутся только воспоминания об его деяниях. От судьбы не уйдёшь...

   — Прощайте, — вскочила Мария, — пусть и ваша судьба исполнится...

   — Прости, деточка, — снова упал на колени Толстой.

   — Бог простит, — миролюбиво ответила Мария.

   — Он простит все наши грехи, а ты отпусти мне мой великий грех — поднял руку на царского помазанника...

   — Ладно, прощаю, — сдержалась Мария, имея в виду, что теперь уже всё равно ничего не исправишь, а с минуты на минуту этого старого человека отправят в ссылку.

Вот уже и рабочие вошли в гостиную, вот уже и конвоиры подали графу тулупчик, в котором ему следовало выехать, вот уже и четыре камердинера окружили его — они ехали с ним.

Рогожный возок ожидал во дворе.

Мария вышла на крыльцо. Завыли в голос бабы, заголосили крепостные. Мария с усмешкой подумала: «Рабы, а воют, как будто господин их самый лучший на свете...»

Она села в карету и поехала домой...

Мария больше не видела графа, но часто думала о том, что прощение ему дала в горячем порыве и ненависти. Сердце её содрогалось от обиды на него, Поликалу, императрицу, на судьбу. И лишь много позднее она успокоилась и поняла, что немыслимо проливать столько слёз по раз отболевшему — это там, в Астрахани, горько рыдала она над своим мёртвым ребёнком. И не потому, что он был дорог ей сам по себе, а потому, что она думала, это привяжет к ней её любимого, она может стать императрицей, а может быть, её сын просто будет наследником Великого Петра. Не случилось, не удалось, не судьба.