Проклятие визиря. Мария Кантемир - [157]

И вот теперь сидел под домашним арестом граф Толстой и ждал, когда отправят его в самый северный — Соловецкий — монастырь вместе с сыном Иваном, уж никак не причастным ни к каким разговорам: Меншиков позаботился, чтобы не осталось и единомышленников у графа, вырезывал все корни.

Приговор суда, составленный наспех в день смерти Екатерины, гласил: наказать смертью. Но умирающая заменила смерть на монастырское житьё — припомнила важную услугу, оказанную ей Толстым, а всё-таки не помиловала...

Довольно долго ждала Мария, пока камердинер ходил докладывать о ней бывшему действительному тайному советнику и кавалеру графу Толстому. В гостиной всё ещё было светло от множества свечей, зажжённых во всех канделябрах. Много раз бывала Мария в этой комнате, гостиной в доме графа Толстого, и не заметила никаких перемен — всё те же бархатные занавеси на широких окнах, всё те же гобелены и роскошные картины в золочёных рамах на стенах, всё тот же овальный стол, накрытый бархатной же скатертью, всё те же пушистые ковры под ногами и кресла, обивка на которых даже не повытерлась. Но она слышала шум и движение в других комнатах — там уже выносили мебель и посуду, всё имущество графа было взято в казну, все имения были конфискованы и отдавались в дворцовое ведомство, и поспешность была такова, что не дождались даже отъезда графа в ссылку, чтобы без него начать конфискацию...

Граф вышел, и Мария поразилась. Ничего не делалось этому восьмидесятидвухлетнему старцу. Всё так же важно нёс он свой большой живот, всё так же лёгок и скор был его шаг. Только голова была гола, как шар, блестела в отблесках свечей. И парика всегдашнего не было на этой голове — то ли считал граф, что сей предмет уже не нужен при его положении, то ли не находил нужным скрывать свой обнажённый череп. Но из-под рукавов простого суконного кафтана всё равно выглядывали белоснежные кружева манжет, а голую морщинистую шею прикрывал высокий воротник с белоснежными же кружевами. Камзол под кафтаном тоже теперь был простой, суконный, и никаких знаков отличия не было на нём. Но на тонких старческих ногах сияли лаком туфли на толстых высоких каблуках, а лодыжки обтягивали толстые белые чулки. Пряжки на туфлях тоже были простенькие, а короткие штаны не в цвет кафтана и камзола заканчивались лентами с бантами — подвязками.

Мария поднялась и пошла навстречу своему крестному.

   — Могу ли я чем-нибудь помочь? — сразу же спросила она у Толстого.

   — Деточка, да чем же ты можешь помочь мне? — усмехнулся граф. — Я теперь буду старец-монах, содержать меня станут в монастырской тюрьме, кормить впроголодь, но не в том моя беда. Сына за что?

Он сел на высокий бархатный стул и прислушался к движению за стенами гостиной. По-прежнему выносили мебель, слышались грубые голоса грузчиков.

   — Вот и кончилась моя жизнь, — внезапно тихо сказал Толстой, — а уж как извивался, как стремился...

   — Пётр Андреич, вы позволите, писать вам буду, может, когда и посылочку отправлю, — заикнулась было Мария.

Он странно глянул на неё, внезапно встал и грохнулся перед ней на колени.

   — Прости ты меня, старого дурака, — опустил он голову в самые ноги княжны.

   — Что вы, что вы, Пётр Андреич! — испугалась Мария, попыталась было поднять его, но не по силам ей это было.

   — Не встану, пока не простишь, — лежал головой на ковре Толстой.

   — Да за что же вы просите прощения? — изумлённо спросила Мария. — Да и Бог простит, но ведь свидимся ещё?

   — Теперь уж нет, — тяжело поднялся с колен Толстой. — Теперь уж всё, только на том свете...

Он так же тяжело присел к столу и рукой показал ей на стул напротив.

   — Вроде бы и не время, а вот надо мне перед тобой очиститься.

Мария с удивлением наблюдала за ним.

   — Мне не за что прощать вас, — тихо произнесла она, — вы всегда были так добры ко мне.

Толстой пожевал впалыми старческими губами и молча смотрел прямо в лицо Марии всё ещё ясными голубыми глазами.

   — Грех на мне великий, — тихонько промолвил он, — дважды поднял я руку на царскую породу...

Мария слушала в изумлении.

   — Царевича Алексея заманил домой, отправил на верную смерть, но то был приказ государя, и ослушаться я не мог...

Он опять пожевал губами.

   — Грех то великий, за то и кару получил. Всё на свете возвращается, и всё на свете требует отмщения...

Мария поёрзала на стуле, не зная, что сказать, что сделать, как смотреть в глаза этому старцу.

   — А второй мой великий грех, — ещё тише проговорил Толстой, — твой сын...

Мария вся напряглась.

Но Толстой надолго замолчал, словно и не было здесь Марии, словно бы ушёл он в воспоминания, словно и не слышал движения за стеной, а Марии не видел...

   — В чём же ваша-то вина? — пожала плечами Мария. — Сын мой родился мёртвым... Кто ж в этом виноват? Значит, не дал ему Господь жизни...

Толстой будто очнулся.

   — А люди не дали, а но Господь, — внезапно окрепшим голосом сказал он. — Задавил Поликала твоего сыночка, а родился он живым...

Мария окаменела, но слова были слишком жестоки, чтобы можно было в них поверить.

   — Не берите грех на душу, — тихо промолвила она. — Поликала с нами жил ещё со Стамбула, был предан нашей семье, он не мог этого сделать, он был верным слугой и прекрасным доктором...