Проклятие рукописи - [10]

Томмазо удивился:

— А я думал, что он, кроме соколиной охоты, распутства и хвастовства своими богатствами, ничем больше не занимается.

— Ты не прав — он очень образованный человек, при его дворе много людей искусства: поэты, художники, философы, а особенно — музыканты. Он собрал оркестр из лучших музыкантов и хор, подобного которому нет ни в одном известном нам королевстве. Некоторых певцов и музыкантов он переманил из Фландрии.

— Свита из шутов для развлечения его светлости, — иронически усмехнулся Томмазо.

— По его приказу несколько лет тому назад на каждом поле высажено по пять тутовых деревьев, и теперь у нас очень развито шелкопрядение, приносящее значительные доходы. Кроме того, при его деятельном участии у нас начали выращивать рис. Ломбардия богатеет на зависть соседям, а воинскими победами он не раз доказывал венецианцам свое могущество.

— Ангел во плоти, да и только. Однако я слышал, что он удавил знатного миланца лишь за то, что тот стал привселюдно роптать из-за повышения налогов. — Томмазо горько рассмеялся.

— Ты прав, он и самодур изрядный, — вздохнул, помрачнев, Никколо. — Поймав браконьера, рискнувшего охотиться в заповеднике, он заставил его съесть свою добычу целиком, сырой, со шкурой, отчего тот скончался в ужасных мучениях. Недавно, принимая венецианского посла, встретил того радушно, приветствуя, произнес целую речь, а под конец визита ужасно оскорбил гостя — тот отбыл в страшном гневе Не исключено, что это вновь приведет к ухудшению отношений с Венецианской республикой.

— А что ты, сеньор библиотекарь, скажешь об этом манускрипте? — Томмазо достал из тюка и положил на стол объемистую рукопись Папы Сильвестра II, добытую у Арджиенто.

Никколо взял старинную рукопись дрожащими от нетерпения руками, полистал и воскликнул:

— Я думаю, герцог за этот старинный манускрипт очень щедро наградит. Сколько ты за него хочешь?

— Манускрипт не продается и будет вскоре уничтожен… — Томмазо был категоричен, но все же добавил: — А чего бы я хотел… Иметь возможность здесь жить без опаски, не скрываясь.

— Неплохая мысль, Томмазо, — загорелся Никколо. — Зачем понапрасну уничтожать древнюю рукопись? Лучше оставь ее мне. Я уловлю момент, когда герцог будет в хорошем настроении, и преподнесу ему ее в подарок от тебя. Если он примет твой дар, это будет означать, что у тебя есть шанс вернуться. Я тебе сообщу в Рим, а ты еще раз попросишь о прощении.

— Я не был заговорщиком и не виноват. Думаю, дядя Чарполлоне тоже невиновен и пал жертвой наговора, — сухо произнес Томмазо. — А манускрипт я должен отвезти Папе в Рим.

— Какая теперь разница: был ты виноват или нет? Столько лет прошло, и уже не докажешь своей невиновности, тогда как «повинную голову меч не сечет». А благодаря этому древнему манускрипту ты сможешь завоевать расположение герцога.

— К сожалению, сечет, и еще как сечет, — вздохнул Томмазо и перевел разговор на другую тему. — Как наша сестра Джулиана поживает со своим мужем?

Никколо стал рассказывать о Джулиане, ее детишках, по количеству которых она вскоре догонит его — у нее уже три девочки, а ее муж, Пьеро ди Миньянелли, все не дождется мальчика. Высказал пожелание — вот если бы Томмазо смог навестить семью сестры в Милане, они ему будут очень рады, на что старший брат лишь горько усмехнулся.

Этой ночью Томмазо приснилась его бывшая невеста Франческа. Они, совсем юные, скакали на белых лошадях по весенним изумрудным лугам. Ему было хорошо, легко на душе. Когда на их пути оказалась река, Франческа, не раздумывая, прыгнула на лошади с крутого берега в воду, а Томмазо остановил коня. Он видел, как всадница и лошадь вынырнули и их понесло быстрым течением. А он стоял у края обрыва и все не мог решить, как ему поступить.

Проснувшись, он долго лежал на кровати, раздумывая: к чему приснился этот сон? К добру или к неприятностям? Утром недомогание сковало уставшее тело, он посчитал это следствием усталости от бесконечных дорог и решил задержаться у Никколо еще на день, отправиться в путь завтра. С ним происходило непонятное — внезапно начинала кружиться голова, ноги не держали, силы полностью покидали его и овладевало безудержное желание есть. Презирая себя, он жадно поглощал пищу, дрожащими от нетерпения руками буквально заталкивая куски в рот, не замечая ничего вокруг, и, лишь насытившись, понимал бестактность своего поведения. Это приводило его в бешенство, он требовал оседлать лошадь, собираясь немедленно тронуться в путь, но вновь накатывала слабость, заставляя отправляться в постель. И так несколько раз за день. Перепуганный Никколо рискнул и привез из соседнего местечка лекаря, но тот ничем не смог помочь больному.

Томмазо понимал, насколько опасно ему оставаться у Никколо, но ничего не мог поделать с собой — его тело, послушно служившее ему на протяжении более четырех десятков лет, вдруг вздумало бунтовать. В глубине души он осознавал: стоит ему приказать себе уехать отсюда, и никакое недомогание его не остановит. Но он медлил, поражаясь своей слабости, поддавшись хвори, причины которой были скорее душевного характера. Возможно, так проявилась тоска по родным местам, удерживая его здесь. На третью ночь ему приснился весело смеющийся Джованни, уплетающий только что запеченную баранью ногу. Жир стекал по его щекам, подбородку, рукам, а он пребывал в блаженном состоянии, поглощая еду. Томмазо эта картина раздражала, и он попытался прикрикнуть на Джованни, на что тот повернул к нему лоснящееся от жира лицо: