Проклятие неудачного четверга - [5]

– Ты меня слышал, Жирмонт? – спросил Перри. – Без пошлины прохода нет.

Он ткнул меня увесистым пальцем в плечо, и я чуть не упал, но чудом удержался на ногах. Я хотел ему сказать, что пошлина взимается с импортных или экспортных товаров при международной торговле, и в данном случае это требование не подходит. Что слово, которое он собирался использовать это скорее сбор, что больше похоже на плату за право на въезд. Но ничего этого я не сказал, а просто ответил:

– Ну ладно, я просто не пойду туда…

Перри загоготал:

– Жирмонт, ты, по-моему, не въехал, – сказал он. – Это обязательный взнос, так что заплатишь в любом случае. Ты себе представить не можешь, какие это бабки. Вот посмотришь, что всей выручки вшивого магазина, которым владеет твой чокнутый папаша, не хватит, чтобы заплатить. А значит, тебе придётся платить штраф за неуплату. А это значит, что я изо всех сил стукну тебя по плечу. И только дрогни мне. Тогда я ударю ещё раз. А потом ещё раз. И буду бить так перманентно.

Я поперхнулся, чуть не проглотив свой язык.

– Ты знаешь, что это значит – «перманентно»? – спросил он.

Он задал вопрос с таким видом, как будто это он учился здесь по академической стипендии, а не я. Уточню, на всякий случай:

Пер-ма-нен-тный – повторяющийся постоянно или неопределённо долгий период.

Для Бельмонта нападение медведя в четверг без особых последствий – уже неслыханное везение. Но по закону подлости дважды так повезти не может. Я уже столько лет Бельмонт (тринадцать, если что) и хорошо это усвоил.

Я покорно вздохнул.

Наверное, умереть в пасти медведя было бы быстрее и не так болезненно.

Глава 3 В которой самый мрачный четверг продолжается

Пройдёт время, и я назову этот четверг самым мрачным. Чёрным четвергом уже обозвали другую неприятность: весь биржевой рынок обвалился, вызвав Великую депрессию, – и тут наверняка не обошлось без Бельмонтов.

Покорившись судьбе, я подставил плечо Перри. Быть Бельмонтом – значит принимать все неприятности как должное, какими бы тяжёлыми они не казались. Жизнь несправедлива – это я уже понял. И не мне менять эти вселенские аксиомы. Оставалось только смириться и при этом постараться сохранить хоть чуточку достоинства и самообладания.

Я закрыл глаза и приготовился к боли, но тут же услышал знакомый голос.

– А, вот ты где, Грег!

Я открыл глаза. Между мной и сильно недовольным Перри стоял Эдвин.

– Ты так быстро убежал, – сказал мне лучший друг. – Забыл, что мы договаривались кое о чём. Ну, вспомни. Или ты сейчас занят?

Я покачал головой.

Перри поморщился. На Эдвина ему было наплевать (видимо, единственному в ПУКе), но он предпочитал держаться в стороне от моего друга. Казалось, что он даже побаивается его, хотя хулиган был в два раза крупнее.

– Проехали, – сказал Перри, разворачиваясь. – Ещё встретимся, Грег.

– Спасибо, – сказал я Эдвину, переводя дыхание. – Две неприятности в день – это перебор. Мало того что на меня напало отвратительное мохнатое чудовище с гнилым дыханием и мозгом не больше грецкого ореха, так с утра ещё и медведь пристал.

– Ты такой смешной! – съязвил Эдвин. – Давай я проедусь с тобой до магазина. Сегодня четверг, так что будет надёжнее, если я буду рядом. Наверняка.

Я улыбнулся и кивнул.

– Чтобы меня гризли не сгрызли, – скаламбурил я.

– Неплохо! – рассмеялся Эдвин. – Хотя и притянуто за уши.

Он смеялся не потому, что я смешно пошутил (совсем не смешно), но над тем, что каламбур получился глупый (очень глупый). Мы всегда вместе смеялись над неудачными остротами. Если вы спросите, что нам так нравилось, то я не отвечу, потому что и сам не знаю. В прошлом году на уроках математики мы передавали друг другу записочки с каламбурами, пока наши лица не становились пунцовыми от еле сдерживаемого смеха. Мы даже сговорились, что когда-нибудь внесём в федеральный свод законов США новый закон, требующий, что любой человек, собирающийся плохо пошутить, сначала должен встать на стул и официально объявить, что каламбур плох, подняв указательный палец высоко в воздух.

Самое смешное, что родители Эдвина с их деньгами и властью вполне могли добиться подобного, если бы захотели.

Вдвоём мы вышли из школы и прошли пару кварталов до станции «Кларк/Дивижн». Мы втиснулись в переполненный вагон и нашли пару свободных мест в конце. Я почти всегда ездил в школу и обратно домой и в магазин отца на метро. Они находились далеко друг от друга, но зато на одной ветке, что значительно упрощало задачу. В редкие дни, когда у Эдвина не было дополнительных занятий, он катался со мной.

Вообще-то у него был личный водитель, но по непонятной мне причине он старался как можно реже пользоваться своим положением.

– Приходи ко мне, когда закончишь работать, – сказал Эдвин, когда поезд тронулся. – Я уже рассказал обо всём родителям, и они устраивают вечеринку в честь героического меня. Говорят, даже президент заскочит, чтобы вручить мне медаль Славы… правда, не всем слухам можно верить…

Я рассмеялся.

Эдвин всегда подшучивал над тем, что его считают совершенным, – это был его собственный способ скрывать неловкость. Ему было не по себе от потока восторгов, которым его осыпа́ли учителя и ученики. Однажды он признался, что я единственный, кто понимает его. Остальные либо умерли бы от зависти, а потом от ненависти, либо решили, что он воображала. А я, как он сказал, понимал, что казаться – это ещё не значит быть.