Проклятье музыканта - [65]

Я села за свободный столик и выбрала в меню суп из морепродуктов, баклажаны в меду, жареную рыбу и помидоры с анчоусами. И в ожидании заказа принялась за чтение.

Ла Корунья, Галисия, 1940 год

День, как он и предполагал, не «шел». И ведьму спрашивать не надо: если ночь выложила пасьянс из тревожных снов, стоит прислушаться. А если уж по дороге к порту встретится горбун, то и вовсе развернись домой.

Той ночью Игнасио увидел себя плывущим на маленькой лодчонке, такой ветхой, что, глядишь, вот-вот развалится на дощечки от очередного толчка волны в борт. Выходить в океан на таком суденышке – чистое самоубийство, и Игнасио это понимал. Глядя то на стремительно затягивающийся тучами горизонт, то на еле видневшуюся позади скалистую береговую линию, он прикидывал, успеет ли добраться до суши еще до того, как неспокойная поверхность океана вздыбится волнами высотой в два человеческих роста, а темное небо разорвут зигзаги молний. И как же его угораздило попасть в такую переделку? Не раз он попадал в своей тридцатипятилетней жизни в шторм, бывало и ребенком, когда выходил вместе с отцом на промысел, и каждый раз спасало его чудо, будто Христос прятал его за пазухой и выносил через разгулявшуюся стихию на берег целым и невредимым. Но на этот раз, чувствовал он, пришел его конец: суденышко уже трещит по швам от удара волн в борт, и куда ни глянь – ни одного пятнышка выкрашенных в яркие краски рыбацких лодок. И нет в его лодке весел, не выбраться в этот раз на берег…

Игнасио проснулся в тот момент, когда на горизонте поднялась волна, коснувшаяся неба, и понеслась на него. Он еще успел заглянуть в холодные беспощадные глаза своей смерти, прежде чем спастись в реальности.

Этот сон поселил в его суеверной душе тревогу: не к добру. Не стоит сегодня ему выходить в море. И он бы послушался: лучше уж потерять день, чем потерять жизнь, если бы не Кончита. Противная баба завелась еще со вчерашнего вечера, выела мозг, лишила остатков выдержки. Гормональная буря его жены разыгралась похлеще всех морских штормов, и как укротить ее, бывалый моряк не знал. Лучше уж позволить поглотить себя другой стихии, сбежать туда, где ветер целует в обветренные губы обманным поцелуем портовой шлюхи, где воздух кажется густым и тяжелым от влаги и напитавших его запахов водорослей и рыбы, где океан качает лодку, будто колыбель, где крик чаек сливается с шумом разбивающихся о скалы высокого берега волн. Туда, в это материнское лоно океана, в котором он вырос, с малолетства выходя то с дедом, то с отцом на промысел.

Он спускался к порту, думая о том сне, который тревогой выхолаживал его кровь, и остановился как вкопанный, когда навстречу ему проковылял горбатый старик. Не к добру. Повернуть ли назад? Но словно бес толкал его в тот день в спину. В океан. В океан.

Когда он выводил выкрашенную в ярко-красный цвет лодку, на корму вдруг присела чайка. Глянула на него круглым глазом – совсем не по-птичьи, так, как человек. И душу окатило суеверным ужасом: правду говорят, что чайки – это души тех, кто навсегда остался в океане. Оттого и тревожен так их крик.

– А ну кыш! – прикрикнул он на непрошеную гостью и даже привстал в лодке, опасно ее качнув. Птица моргнула, не спуская с него взгляда, раскрыла твердый клюв и пронзительно крикнула. Затем лениво сорвалась с места и, пролетая над рыбаком, задела жестким крылом его плечо.

– Вот ведь напасть-то какая… – пробормотал расстроенный Игнасио. Повернуть назад? Но с соседней лодки уже махал ему Хуан. Ах да, хотели ведь опробовать новую сеть…

И что-то все же шло не так в то утро: рыба будто уходила от Игнасио и его напарника Хуана. Улов оказался таким скудным, что и на продажу ничего не было. Отнести немного рыбы жене, немного отдать в таверну, и все.

Игнасио толкнул темную дверь и вошел в знакомое до царапин на деревянных столешницах помещение таверны. Все тут было привычным: те же лица постоянных клиентов – бородатые, изрезанные глубокими морщинами, обветренные, темные. Одни и те же разговоры – об улове, бабах, политике. Игнасио кивком поприветствовал знакомых и привычно не присоединился к их компании, краем уха услышав, что его напарники кляли карточную систему, распространяющуюся на табак и топливо. Он не любил разговоров о политике и закончившейся войне, оставившей после себя разруху, посеявшую эпидемию туберкулеза и тифа, уносившего жизни детишек из моряцких семей. О войне говорили вполголоса, ловко избегая скользких тем – кто на чьей стороне воевал, чей брат или сын находится в тюрьме. Игнасио, можно сказать, повезло: детей у него не было, в семье его не случилось раскола, когда старший брат воевал на стороне националистов, а младший – в лагере республиканцев. Репрессии также не коснулись его семьи, с голодом справлялись – отец-океан кормил. Так зачем говорить об этом?

Он прямиком прошел на кухню, где всем заправляла жена владельца таверны – крикливая, грубая, некрасивая простолюдинка с королевским именем Исабель.

– Чего принес? – каждый раз, минуя приветствие, громовым голосом вопрошала Иса, глядя, как рыбак раскладывает на деревянном столе свой товар. Эту огромную женщину Игнасио побаивался. Все в ней внушало ему священный трепет и уважение: ее поза – широко расставленные ноги, словно у моряка, сложенные на могучей груди ручищи с обветренными красными локтями, грязный фартук, натянувшийся на огромном животе, как надутый ветром парус, широкая шея, в которую переходили два подбородка, густая щеточка черных волосков над верхней губой, хмурая складка меж бровей и почему-то больше всего повязанный «рожками» надо лбом цветастый платок. Игнасио боялся жены владельца таверны и вместе с тем уважал. Может быть даже, где-то в глубине души, восхищался ею и желал ее. Так, что иногда она, Исабель, даже снилась ему в порочных снах: как усаживается она на него верхом, сжимая своими могучими бедрами худые его, как скачут ее груди-дыни, как проступают над верхней губой капельки пота.