Проклятая земля - [9]

— Напомню тебе то, — вновь заговорил гость, — что сказано в священной книге: защитой постигается подлинный смысл власти! Справедливость аллаха распростерта над всем сущим!

Он помедлил, давая возможность тому, кто внимал его словам, проникнуть в их смысл.

— От всевидящего ока повелителя нашего не укрылось, что святилища, воздвигнутые его дедами, рушатся и приходят в запустение, оставленные заботой тех, кто должен печься о них. Лишенные усердия садовника, чахнут посевы религии и веры нашей. Истинны ли слова мои?

«Дин и иман — религия и вера…» — мысленно повторил визирь, все еще не понимая, к чему клонит гость. Молчание затягивалось, и Абди-эфенди поспешил ему на помощь. Выслушав его, визирь расправил плечи, на бородатом лице появилась прежняя радушная улыбка.

— Мы, мубашир, как верные слуги повелителя нашего, надежно удерживали в руках своих ковер воли его, распростертый над холмом. Слова твои справедливы. Смиренные садовники, мы вырываем сорные растения, дабы дать простор полезным. Как я понимаю, тебя беспокоит то, что случилось с мечетью Шарахдар. Смертный грех, рассказать о котором у меня не поворачивается язык, привел к тому, что над мечетью этой повисло проклятие, правоверные, повинуясь предписаниям шариата, бегут от нее как от чумы. Дары от верующих, а их становится все больше и больше, пойдут на постройку новой мечети, да не оставит нас всевышний своей милостью!

На самом деле доходы от принадлежащей мусульманской общине собственности поступали в казну правителя области, но визирь знал, что никто не сможет доказать происхождения каждой монеты, туда попавшей. Ему ничего не сто́ит открыть сундуки и взять столько золота, сколько потребуется. «И даже гораздо больше! Порог мечети прикажу позолотить!» — отчаянно и страстно поклялся про себя визирь.

— Сердце кизлара-аги обливается кровью, — заговорил Юсеф-паша. — И еще скажу тебе…

Телесная сила визиря стала возвращаться к телу, побеждая уныние и сонливость, еще недавно сковывающие волю. Ему начинало казаться, что мубашир прибыл к нему с каким-то мелким поручением, возможно, чтобы восстановить заброшенную мечеть или же отобрать деньги, поступавшие от мусульманской общины. Сама его телесная сила боролась за жизнь, ослепляя и оглушая его, точно визирь забыл, каким образом паша появился в конаке, и потому он пропустил мимо ушей упоминание о кизлар-аге, начальнике черных дворцовых евнухов и главном смотрителе всех мечетей империи.

— И еще скажу тебе, что истинный смысл власти — в ее постоянном приумножении. Так из небольшой группы избранных последователей пророка выросла мусульманская общность, которой принадлежит полмира. Ибо сказано — люди непостоянны, нерешительны, слабы, безрассудны, а главное — неблагодарны. Эх, визирь, святая вера наша оказалась здесь загнанной под крышу твоего конака, — Юсеф-паша топнул ногой, — красная краска потрескалась на заброшенных домах правоверных. Истину ли я говорю?

— Истину, паша, истину… Болезнь подкосила нас… Чума… Никто не в силах избежать предначертанного ему, — попытался защититься визирь, но Юсеф-паша уже не слушал его, ибо визирь признался и тем самым спас свою душу, приговор лежал под, отворотом полушубка, пора было произнести последние слова и дать последний знак.

— Пророк, да сияет над гробом его негасимый свет, — начал он, возвышая благостный голос, — завещал нам: кто видит зло — да победит его десницей, если не сможет — языком, а если и это не поможет, то словом.

Из-за дверей донесся звук грузно упавшего тела, испуганно взвизгнула женщина, визирь, съежившись, беспокойно вытер руки об колени и поднял правую ладонь вверх, словно собирался просить милостыню.

— И вот, — продолжил Юсеф-паша, четко разделяя слова, — мы, видя зло, сразили его сердцем своим, отбросили языком, и теперь нам осталось только поднять десницу, чтобы с братской любовью… с братской любовью, справедливостью и… с братской любовью…

На виске у Юсефа-паши вздулась вена, он безуспешно пытался подобрать новое, яркое слово. И хотя, упомянув о пророке, он скомкал условную фразу, Давуд-ага сунул руку под полы своей антерии и принялся отстегивать серебряные крючки, удерживавшие спрятанный под одеждой шнур. На ощупь он привычно сделал петлю. Рядом с ним вырос второй сеймен, по имени Фадил-Беше, которому он покровительствовал и передавал свое мастерство, вдвоем они скользнули к визирю, обходя его с двух сторон.

III

Давуд-ага натянул шнур, чувствуя, как завибрировал конский волос, лаская пальцы. Сладостная дрожь побежала от ладоней к локтям, свела плечи, обдала спину и перекинулась на ноги. Со страхом и нетерпением ждал Давуд-ага этого приступа ярости и острой тоски, неизменно вызываемого в такие моменты прикосновением к шнуру. Многое значил шнур этот в его жизни, он не давал ему забыть о Ракибе, на всю жизнь привязал его к ней.

Никогда уже не иметь ему такой лошади, и ни разу больше не приходилось видеть такой красавицы по базарам. Он купил ее молодой кобылкой, неопытной и необъезженной, отдав за нее кучу денег, ибо бурлила в ее жилах кровь драгоценная, как йеменский рубин. Белее лебяжьего пуха, с черным как уголь хвостом и такой же гривой, с небольшой изящной головкой, поджарая кобылка эта ходила размашистым шагом. Давуд-ага сам взялся за ее обучение. Кобылка оказалась умной и сообразительной, и когда она, кося блестящий глаз в его сторону, смотрела на него, ему казалось, что она говорит: «Я твоя и буду верна тебе!» Он подолгу любовно вычищал ее скребком, нашептывал нежные слова, а когда подходил спереди, кобылка тыкалась головой в его плечо и осторожно тянула к себе. Завистники трижды пытались увести ее, Давуду-аге приходилось ночевать в яслях, и когда однажды он застал там какого-то курда, выводящего Ракибе, он зарубил его на месте, а возбужденная видом чужой крови кобыла пронзительно ржала и вставала над трупом на дыбы. Ах, как хорошо они понимали, как они любили друг друга! И чье проклятие, чья злая воля разделила их!