Происшествие с Андресом Лапетеусом - [78]

— Кто должен вести, пусть не ведет.

Снова почва уходила из-под ног Лапетеуса. Он продолжал нащупывающе:

— Словом должен я пользовался не в том смысле, как ты… понял это. Я хотел только сказать, что наши теперешние взгляды во многом иные, чем были в свое время. Например, теория обострения классовой борьбы, на основе которой обвиняли тебя. Да я первый стал бы тебя защищать, если бы видел ошибочность этой теории. Как Юрвен крутил вокруг нее! Чертовски запутанно и трудно было в то время… всем нам.

Пыдрус взял апельсин и начал его очищать.

— Культ личности выражался не только в том, что одного человека объявили неошибающимся, — бойко говорил Лапетеус. — Сущность культа личности не только в том, что советскую законность попирали самым грубым образом. Культ личности породил особую манеру мышления. Догматизм, буквоедство. Была придавлена инициатива, идущая снизу. Возникло ожидание директив сверху…

— Это слова Юрвена на предпоследней конференции. Когда он еще был секретарем. А Юрвен отбарабанил их по чьим-то чужим речам.

— Считаешь их неверными?

— Не считаю. Но когда говорит Юрвен, ему я не верю. И когда ты повторяешь Юрвена, то я не верю и тебе.

— Софистика.

— Ты просил меня остаться для того, чтобы объяснить мне, что такое культ личности?

Лапетеус поймал на себе взгляд Пыдруса.

— Таким, как я… честным активистам, сейчас тяжело, — попытался он сохранить спокойствие. — На нас, со всей энергией боровшихся за дело партии, сейчас указывают пальцем: вот, мол, где подхалимы! Вот где конъюнктурщики! Все остальные понимали, только они были слепые. И я кое-что понимал, но…

Лапетеус пожал плечами.

Пыдрус заметил:

— Я не понимал. И те, кто утверждают, что они все видели, но все же плыли вместе со всеми по течению, те действительно вели себя как конъюнктурщики.

На это Лапетеусу было нечего сказать.

Теперь Пыдрус заговорил горячо:

— Я не терплю тех, кто сейчас жалеет себя. Стучат себе кулаком в грудь и причитают: «Ох и трудные были времена, как они нас терзали и мучали». Прошедшие времена нужно брать такими, какими они были. Ни один народ в те годы не добился таких результатов в своем труде, как мы. И радости не были нам чужды.

Лапетеус запротестовал:

— Все же, все же. Тысячи мучались в тюрьмах и ссылке. И с тобой обошлись круто.

— Обошлись, в этом ты прав. Со многими обошлись, многих подавляли, уничтожали физически. Но десятки тысяч, миллионы пробудили к настоящей жизни. И когда я говорю о нытиках и жалеющих самих себя, я думаю не о тех честных людях, которые действительно без причины пострадали. Я думаю, извини, о таких, как ты, которые спокойненько жили, а теперь представляют себя крупнейшими жертвами эпохи.

— Хочешь оскорбить меня?

— Охи и вздохи не стоят и копейки, — горячо продолжал Пыдрус. — Это болезненный урок. Каждому из нас. И каждый должен сделать из этого вывод. Один из них: не охай и не пищи, что сделал не так, — сделал сам, теперь отвечай. Отвечать должны мы. Поправлять дело должны мы. Не вымаливать сочувствия — никто нас не пожалеет. Думай своей головой, думай и делай, думай, делай и отвечай.

Лапетеусу казалось, что Пыдрус, хотя он и говорит во множественном числе, подразумевает только его. Что Пыдрус считает его человеком, плывшим по течению, забывшим своих друзей, поставившим свое личное «я» превыше всего. Он сказал:

— Я никому ничего не должен, кроме… Хельви.

Пыдрус встал.

— Ты любишь… свою жену?

Лапетеус не понимал, почему Пыдрус перевел разговор на его брак. Он недовольно пробурчал:

— Ты не очень-то тактичен.

— Я спрашиваю это… не просто так.

Что-то взволновало Пыдруса, это заметил и Лапетеус.

— Что тебе до моих отношений с моей женой?

— Я женюсь на Хельви, — сказал Пыдрус.

Пораженный услышанным, Лапетеус смотрел на Пыдруса. Наконец поднял рюмку.

— За ваше… счастье.

Рука его чуть-чуть дрожала, водка пролилась на стол.

— Спасибо.

Они опорожнили рюмки.

После ухода Пыдруса Лапетеус долго ходил из комнаты в комнату. Вспомнились сказанные когда-то Пыдрусом слова: «Ты или слеп, или обычная скотина». Кто же он был? Хорошо, что Хельви будет счастлива, подумал Лапетеус. Заметил, что растрогался, и проворчал:

— Нервы, нервы, нервы.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Лапетеус давно уже был один, но в комнате по-прежнему во все огни горела люстра с разноцветными пластмассовыми колпаками. Он понуро сидел у стола и мрачно смотрел на неубранные тарелки, полупустые бутылки и блюда, на которых еда осталась почти нетронутой. Один Паювиидик ел как мужчина, остальные только поклевали вилкой, без аппетита и без настроения. В рюмках Пыдруса и Роогаса тускло поблескивал коньяк, Паювийдик свое выпил. Рюмка Лапетеуса была полна, до краев. После ухода Пыдруса он налил себе коньяку, но не притронулся к нему. Сидел, опираясь локтем на стол, и чувствовал себя одиноким, очень одиноким. Нет, скорее, брошенным всеми.

Товарищи повернулись к нему спиной.

Ну и пусть. Он ничьей дружбы не вымаливает. Один пойдет своей дорогой.

Хотя Лапетеус пытался оправдать себя, старался сделать вид, что ему наплевать на поведение бывших фронтовых друзей, настроения это не подняло. Самочувствие становилось все хуже.

Чего от него хотят? Чтобы он пресмыкался перед Пыдрусом и Паювийдиком? Какое они имеют право обзывать его флюгером, относиться к нему как к человеку, выпрашивающему сочувствия? Считать его эгоистом, которого не интересует ничего, кроме собственного «я»?