Происшествие - [5]

Их встречали щедрые на ласки обитательницы портовых кварталов, славившиеся своей красотой и готовые ради друзей пренебречь любыми опасностями.

До полуночи, а то и до утра пили лучшие сорта мастики[9], с аппетитом поедали жареные мидии, морских окуней, жаркое, пирожки и салаты, приготовленные и поданные самим Пандели[10].

В те далекие времена славилась своей красотой Элени, которую прозвали Чичи… Отчаянная, острая на язык Элени знала себе цену. Она-то и стала подружкой Джемшира. Или, вернее, сделала его своим «приятелем». Чичи славилась, кроме красоты, бесстыдством и бесстрашием, умением потрошить карманы беев и пашей[11] и с форсом проматывать деньги. На глазах у восхищенных ею, замерших от восторга поклонников она бросалась бывало в объятия Джемшира и принималась нежно целовать его, впиваясь маленьким ртом в разгоряченное вином, покрытое легкой испариной лицо Джемшира. И ласкам этим не было бы конца, но вмешивался «папаша» Решид и разнимал потерявших голову влюбленных. Решид хмурил свои тонкие, изогнутые брови, издавал какой-то свистящий звук, напоминавший шипение потревоженной змеи, и Джемшир с Чичи покорно расходились.

В один из таких вечеров Чичи со слезами на прекрасных глазах бросилась к Джемширу.

— Джемшир, убей меня, Джемшир! Но его, — она показала на Решида, — не приводи его больше с собой, Джемшир, не приводи! Прошу тебя!

Красавец Джемшир, молодец Джемшир, вспыхнул, как спирт от неосторожно поднесенной спички, оттолкнул от себя Чичи и стал быстро одеваться.

Она поняла, что он уходит. Уходит, чтобы больше никогда не вернуться, не видеть ее!

Чичи упала на пол. Она ползала у Джемшира в ногах, умоляя его остаться.

С того вечера она слова худого не сказала против Решида и невольно прониклась к нему новым для нее чувством: уважением.

Чичи кончила в тюрьме: приревновав к Джемширу хозяйку заведения, она проломила ей голову пивной бутылкой толстого стекла. Прошло время, и о ней забыли.

Джемшир не горевал. После Чичи была Эфтахи, после Эфтахи будет Марика, а если она окажется ему не по душе, можно будет поволочиться за Бенли Нигяр или дочерью паши — Сельмой. Так считал Джемшир. Но чаще всего он проводил время с красавицами затворницами, чужими женами из богатых районов Стамбула — Шишли, Нишанташи, Бююкада и Кадыкёя. Ему не приходилось зарабатывать себе на хлеб, он всегда был сыт, пьян и весел, будто для этого и родился. Ему не приходилось задумываться о завтрашнем дне: женщины сами искали с ним знакомства и случая одарить красавца Джемшира. Они с Решидом просто выходили на шикарную улицу и шли мимо богатых особняков. Заметив в окне бельэтажа женскую головку, Джемшир на мгновение останавливался, бросал оценивающий взгляд на лицо незнакомки и продолжал свой путь. Об остальном заботился Решид. Если хозяйка особняка удовлетворяла одному ему ведомым требованиям, Решид устраивал свидания; нет — его можно было озолотить, но тщетно…

Джемшир кончил намазывать усы и протянул зеркало, баночку с фиксатуаром и пинцет хозяину.

Решид, знавший друга как свои пять пальцев, заметил, что того опять что-то гнетет:

— Что с тобой? — спросил он по-курдски.

— Ничего, — тоскливо ответил Джемшир, — так просто, задумался…

— О чем же?

Джемшир молчал. Впрочем, Решид и не нуждался в ответе. Джемшир сдает, сильно сдал за последнее время, и отсюда эта тоска. Лет тридцать пять — сорок назад Джемшир был крепыш. Теперь не то. Теперь он выглядел уставшим. Он подолгу разглядывал в зеркале свое отражение и, замечая, что от былой красоты не остается и следа, всякий раз тяжело вздыхал:

— Погубили нас женщины, Решид, погубили!

Но и сейчас у Джемшира было четыре жены и многочисленное — около двадцати душ — потомство от них. Старшая жена была курдка, помоложе — албанка, третья по возрасту — арабка, а самая молодая — из Боснии.

Жены ссорились из-за Джемшира и готовы были из-за него вцепиться друг другу в волосы. А между тем все четверо были в свое время красавицами и не знали отбоя от поклонников. И каких поклонников — готовых ради них отвергнуть, растоптать любовь своих возлюбленных, своих жен, матерей, отцов и даже своих детей.

И жены приходили к Джемширу, беременели, рожали детей, которые зачастую умирали. Джемшира это не волновало.

— Подумаешь, — говорил он, — кому положено — живет, кому не положено — умирает, ведь я не бог!

Джемшир, такой равнодушный к своим женам и детям, был для них чем-то вроде идола, упитанного быка в хозяйстве. И не только для них — для всего квартала.

Заложив за спину руки, похрустывая пальцами, унизанными золотыми, сверкающими разноцветными камнями перстнями, Джемшир шел по кварталу, и в окнах мелькали тени, и из окон неслось:

— Жеребец идет!

— Где?

— Да вон, погляди!

— А шея, шея-то какая!

— Ах, чтоб тебя…

Какая-нибудь старуха набрасывалась на зубоскалок, усовещивала их.

— Как только у вас язык поворачивается говорить такое, доченьки! Хороши, нечего сказать…

Но ей отвечали взрывом смеха.

Если Джемшир слышал все это, он останавливался, поворачивал голову на воловьей шее и хмуро смотрел на женщин. Он не произносил ни слова. Тяжело ступая, он направлялся к одной из своих жен, Сельви, в маленькую полутемную лачугу, прилепившуюся позади хлопкоочистительной фабрики. Он переступал порог, и в нос ударял затхлый запах, насыщенный тяжелыми испарениями нечистот, дыма, пригоревшей пищи, прогоркшего оливкового масла. Джемшир садился в угол, доставал из кармана янтарные четки и перебирал крупные желтые бусины.