Происшествие из жизни... - [40]

Она погладила Григория по голове, поцеловала в темечко.

— Как же я рада, что ты приехал, меня, старую, навестил, да и кралю такую привез.

…А потом все трое они сидели на крыльце и слушали дыхание вечерней деревни. Грусть была в наступающих сумерках, умиротворение, покой, словно все прошлое, все пережитое никогда не существовало или только приснилось, а жизнь сосредоточена в этих мгновениях уходящего дня, в тишине и таинственной пустоте деревенского пространства. Тетя Лена обняла Григория, и он привалился к ней, положив голову на грудь. Вика видела, по щеке ее сползла слеза, но Григорий, слава богу, не почувствовал этого, не ощутил дрожи в ее голосе.

Темнело. Из леса полз туман, пахло затхлостью какой-то, то ли речной сыростью, то ли перегнившим трухлявым деревом, как пахнет от старых пней во влажном осеннем лесу.

— Это откуда такая сырость? — спросил Григорий. — От Вихлянки?

— От какой Вихлянки? — сказала тетя Лена. — Нету, сынок, никакой Вихлянки.

— Как нету? Куда же она девалась?

— А так — нету. Была Вихлянка, а теперь болото. А на Савельевом лугу — помнишь Савельев луг? Какое раздолье было! Помнишь? Там ныне топь страшная, не приведи господь. Преобразовали природу, умельцы, копали, рыли, канал прокладывали от Щучьего озера, через болото, к Вихлянке, а болото и поля съело, и Вихлянку нашу. Все мы тут копали, вот и покорили природу, Вихлянку погубили, поля в топь превратили. Отомстила нам природа…

…На ночь Вика и Григорий устроились в сарае, на сене. Прежде, до войны, там всегда спал Григорий, а для Вики это были новые ощущения, она никогда не жила в деревне и не знала, как, оказывается, интересно, хорошо и тепло лежать на мягкой перине из сухой травы, видеть сквозь щели в крыше мерцание звезд, слышать шуршание кур на насесте. Но это ли было главным. Совсем нет! Главным было ощущение тепла тела Гриши, который лежал рядом с ней. Так близко лежал, что она слышала биение его сердца.

— Все меня жалеют, — сказал Григорий. — Тетя Лена тоже пожалела, не сказала, что дядя Ваня погиб. Я по голосу ее понял, погиб, одна она. И ты меня жалеешь, Вика. Знаешь, как обидно чувствовать, что тебя жалеют.

— Гриша, милый, я все понимаю, — сказала Вика и придвинулась к нему, положила руку на его руку, — ты прав, я тебя жалела, а сейчас нет, не жалею. Не жалею, Гриша. Ты для меня стал как родной человек.

— Ты хорошая, — сказал он и повернулся к ней и неловко поцеловал ее в губы.

Она обняла его, заплакала, прижимаясь, ища губами его губы, но ощущала не лицо его, а маску и сорвала ее и, плача, целовала глазные впадины, обожженный нос…

Произошло то, что должно было произойти. Они лежали в полутьме сарая, и она не стыдилась своей наготы, шептала:

— Вот мы муж и жена.

Он гладил ее по волосам, испытывая незнакомое чувство — обновления и благодарности не к этой девочке, нет, а к жизни, подарившей ему и надежду, и ощущение нежности, жалости, да, да, жалости к другому человеку. Это удивительно: он так долго испытывал постороннюю жалость к себе, что словно забыл об ином чувстве, о том, что может сам жалеть другого. Это была особая жалость, возвышающая его и Вику, слабую девочку, которая доверилась ему и которую он должен отныне защищать и беречь. Недавний солдат, мальчик, беспомощный слепец, он будто прозрел, обрел силу и стал мужчиной…

Вика заснула у его плеча.

Он тихо сполз на землю, вышел из сарая, пошарил вокруг своей палкой-поводырем и выбрался за калитку.

Прогудел колокол, значит, опальный, безъязыкий, он еще был жив и ворчал, как прежде. То ли звал к себе, то ли, наоборот, пугал. Григорий пошел на его стон — зачем, куда, сам не знал. Он был переполнен новыми чувствами, знал, что стоит на пороге новой жизни, все прошлое ушло, все несчастья забыты, и ему было легко, радостно идти.

Неожиданно ноги его провалились во что-то мягкое, холодное, чавкающее. Он с омерзением отпрянул назад, но и сзади не было опоры, ноги проваливались в холодную жижу. Топь была всюду — и спереди, и сзади, и справа, и слева — как он забрел сюда! Она тащила его вглубь, чавкала, булькала, ноги вязли все глубже и глубже…

Бывшая Вихлянка не отпускала его. Гудел вечным гулом безъязыкий колокол.

Нашли Григория утром. Он захлебнулся болотной жижей. Топь держала так крепко, что вытащили его только к полудню.

Похоронили через сутки на деревенском кладбище.

Вика не ходила на кладбище, она сама будто умерла. Сидела в избе, не двигаясь, молча, не замечая, не слыша внешней жизни. На коленях ее лежала маска Григория, которую он оставил на сене в сарае, когда она спала счастливым сном. Она сидела, смотря на эту маску, сидела день, ночь, еще день, и сон не брал ее. А потом сразу, в одно мгновение рухнула, тетя Лена едва успела ее подхватить и, уже спящую, дотащить до кровати.

Спала она сутки, а проснувшись, встала, сжевала помидор, но ее тут же вырвало, сказала:

— Спасибо вам, я уезжаю, извините, — и пошла на слабых ногах из избы.

— Куда ж ты такая? — сказала тетя Лена. — Не отпущу тебя, слабую. Сил наберешься, поедешь.

Но Вика словно не слышала. Она пошарила за пазухой, вынула Гришину маску и надела ее на себя.