Происшествие из жизни... - [14]

Если бы не было у нее сына, милого мальчика, ее Тимофея, она давно бы, давным-давно бы умерла с тоски или отравилась. Все, что удерживало ее в этом мире, все, что составляло смысл, справедливость жизни, ее красоту, правду, все, что оправдывало ее одинокое существование, все сосредоточивалось в Тимоше.

Ныне Тимофею было шесть лет. Он родился на улице, ночью, совсем недалеко от дома, где она жила с мужем, лучшим человеком на земле, промелькнувшим в ее жизни ослепительно, как молния. Они возвращались из театра, смотрели в Большом «Лебединое озеро», он бережно поддерживал ее, беременную, она чему-то смеялась. Они весело жили, всегда смеялись по какому-то поводу, но чаще без повода, хотя и знали, конечно, что «смех без причины — признак дурачины», как говорит пословица. Но пословица ошибалась — два года жизни с ним она просмеялась беззаботно, задорно, но дурой не стала. Они шли по темному переулку, она смеялась и даже тогда засмеялась, когда шестеро парней вышли из подворотни и потребовали деньги. Не испугалась, не поверила, что перед нею не люди, а звери о двух ногах.

— Не шутите, мальчики, — смеясь, сказала она, и тогда один из парней ударил ее, чтобы она убедилась, шутят они или нет.

В драке они убили мужа, пронзив его сердце ножом, избили ее ногами. Она кричала диким голосом, катаясь по асфальту, прикрывая руками живот. Боже мой, как она истошно кричала, зовя на помощь, ползя на четвереньках к мужу, корчившемуся в кровавой луже в предсмертных муках. Она орала, визжала так громко, так неистово, что еще и сейчас слышит по ночам этот свой леденящий душу вопль и просыпается в ужасе. Она звала на помощь, но переулок словно вымер. И только тогда, когда разбежались убийцы, из ближайшего дома пришли люди, приехала «скорая», которая и приняла здесь, на улице, последний вздох мужа и первый крик Тимофея.

Тима родился хилым, слабеньким, с тоненькими ножками-жгутиками, и не было никакой надежды, что он выживет. Но он выжил, однако ходить не научился.

Жил он под Москвой в лесу, в санатории-интернате для таких же больных, несчастных детей. Свидания с ним разрешались два раза в месяц.

Уже накануне Софья Андреевна заболевала от волнения и ожидания. Ночь была мучительна и бессонна. Она глотала снотворное, а заснуть не могла.

Приезжала к интернату рано, при сильной росе, когда большие дачи санатория еще спали. Софья Андреевна стояла у холодного влажного забора, слушала сонное бормотание леса, ждала. Приезжали родители, мяли траву, шумели. Они знали друг друга, и только Софья Андреевна не знала никого и не хотела знать. Она отходила в сторону, чтобы быть одной, чтобы не слушать озабоченную суету здоровых взрослых людей, привыкших к своему несчастью, радостно ждущих больных детей.

Каждый раз повторялось одно и то же. Когда выпускали детей, когда они ковыляли на костылях, катились на колясках, шли, опираясь на палки, или почти ползли, одетые в одинаковые пижамы, она не находила Тимофея и страшилась мысли, что он болен и ему не разрешили свидание. Но потом вдруг находила его в одинаковой толпе, белоголового, с незащищенным, испуганно ищущим лицом, понимала, что он тоже боится не найти ее. Он оборачивался к няне, которая толкала коляску, где он сидел, торопил ее.

— Тима, Тимочка, — почти кричала Софья Андреевна, пробираясь к нему сквозь родительскую толпу, и совсем не радость, нет, а злая печаль охватывала ее от вида сына, маленького хрупкого существа в большой коляске, будто бы и здорового внешне, а на самом деле уже знающего то, что ребенок вообще не должен знать, — свою обреченность. Впрочем, нет, этого он, возможно, еще не знал и не мог знать, но она всякий раз, глядя на его незащищенное, все в недетской тревоге, ищущее, страдальческое лицо, думала об этом, и ее охватывал страх, что она в последний раз видит его, своего мальчика, тот светлый луч, который согревает ее жизнь.

— Мама, — кричал он, — я склеил модель истребителя.

— Ой, боже ж ты мой, — говорила, умиляясь, няня, — такую игрушку смастерил.

Он любил самолеты — отцовское жило в нем, он часто, сидя в своей коляске, подолгу глядел, запрокинув голову, в небо, туда, в высокую высь, где когда-то вел пассажирские самолеты его отец. Но об отце он не спрашивал никогда, он знал о нем все, хотя, по существу, не знал ничего, он главное знал, что отец был летчиком, храбрым и добрым человеком.

Софья Андреевна не могла, не хотела переносить постороннюю жалость к себе или к сыну, испытывая совсем иное чувство: она научилась жалеть не себя, а других людей, с которыми может случиться такое же непоправимое горе. Так она относилась и к Сергею Григорьевичу.

Хрупка человеческая жизнь, хрупки наши надежды и мечтания. Любовь? Софья Андреевна давно поняла, что любовь — это совсем не то, что ищут люди в этом чувстве, надеясь обрести счастье, радость, покой. Нет, любовь — страдание, самоотречение, боль за другого. Любовь — страдание потому, что при ее рождении уже заложен страх неизбежного расставания.

Сергей Григорьевич скрашивал ее одиночество? Может быть. Хотя и теперь, смотря, как он курит, как ходит по комнате, часто закрывала глаза и, вдыхая запах сигареты, вспоминала того, родного человека, которого давно нет в живых, и плакала. Плакала она без слез, без всхлипываний, молча и безутешно, а потом, открыв глаза, улыбалась Сергею Григорьевичу, боясь своим страданием причинить ему боль. Нет, она не любила Сергея Григорьевича хотя бы потому, что у нее не было страха потерять его. Но не только поэтому, а и потому еще, что не чувствовала тепла с его стороны. Она привязалась к нему, и оттого привязалась, что пожалела. Он был благополучный человек, несколько избалованный властью и лестью в своем учреждении, скрывающий подлинные мысли и чувства за обтекаемыми словами, в его жесткости, категоричности для всех, очевидно, была видна сила, но она, Софья Андреевна, знала, что это не сила, а слабость души, постоянно старающейся приспособиться к обстоятельствам жизни. Весь облик его словно говорил, что он не знает компромиссов, но на самом деле он жил в постоянном противоречии с самим собой. Нет, она его не любила, хотя и была привязана к нему. Почему привязана? Кто это знает? Мир человеческих чувств и отношений так устроен, что все можно объяснить, но так мало понять…