Прохладное небо осени - [49]

Кто-нибудь когда-нибудь говорил ей более жестокие слова? Вот так – мягко, ласково, даже как будто винясь перед нею же?.. У Инессы от вдруг подступивших слез потеплело под веками, и тепло это болезненнощемяще отдалось, сжало сердце.

Он сразу же всполошился:

– Я тебя обидел, Инночка?

– Нет, – сказала Инесса сухо. – Я понимаю, что мне далеко до твоей жены...

Боже, какие глупости говорю!..

– ...Но неужели ты мог допустить, что после всего – несмотря ни на что – я навсегда осталась такой же, какую ты знал – до войны, до всего?.. За что же ты любил меня?!

Володя, который приготовился ответить серьезно, при последних ее словах улыбнулся:

– Какой-то француз сказал: женщин надо либо любить, либо изучать их, середины нет. Я тебя любил.

– Этакое эгоистическое дрянцо, тепличный цветок, на которого ни в чем нельзя положиться? Ужасно.

Да, каждый думает о себе, представляет себя не так, как представляют себе, понимают его другие. Всякие бывают заблуждения. Очнись.

Чуть было не сорвалось с языка жестокое: «Не любить взаимно – это еще не значит быть эгоистом». Но жестокой она не умела быть. Даже с Володей – тогда, давно. А – могла бы. Не оценил.

Но он сам сказал за нее:

– Ведь тогда, на «Соколе», тебе только показалось, что ты любишь меня. Я тоже поверил было... Потом много думал – у меня ведь было время. Понял – нет, и тогда не любила. И не сумела солгать сама себе. Я не мог обольщаться. И обречь тебя на то, на что обрек Галю. Ты была – детство. Детство всегда берегут, ограждают от бед. Галку я встретил во взрослой жизни. Когда все уже меряется другим счетом.

Для нее же это не новость – о ней он всегда думал прежде, чем о себе. Это ее привилегия перед всеми, кого он мог встретить позже. О своей жене Гале он уже думал после себя, по отношению к ней – эгоистом был он.

И не на что ей обижаться. В глубине души она и сама это понимала. Потому и казнила себя, потому и было облегчением узнать, что без нее все-таки обошлись.

– Самое главное, – сказала она, – что ты жив.

– Для кого – главное?

– Для меня – тоже, – ответила Инесса. – Мне даже не надо видеться с тобой, достаточно знать, что ты есть и ходишь по земле. От этого она для меня лучше.

Он растроганно положил ладонь ей на руку:

– И ты в самое трудное время очень была мне нужна. Когда тянуло меня опуститься, ведь самое легкое – это опуститься: ничего себя не заставляй, ничего для себя не желай, ни в чем себя не неволь, – я однажды подумал, что таким можешь увидеть меня ты. – Лицо его посветлело –

Очень испугался, поверишь?.. И даже Галя это понимала. Кричала: посмотрела бы на тебя Инесса!..

Все-таки она всегда присутствовала в его жизни.

...Галя оказалась высокой худощавой женщиной с красиво посаженной, подстриженной под мальчика головой. Слегка вьющиеся или уложенные в парикмахерской с сильной проседью волосы шли к ее молодому еще, с правильными, несколько крупноватыми чертами лицу. Инессе нравились такие женщины: их нельзя вообразить склочничающими на кухне, сводящими мелкие счеты с сослуживцами или занятыми исключительно собой. Повезло Володе – именно такую женщину встретить.

Инесса ступила за порог до мелочей знакомого дома. Конечно, после стольких лет он показался еще теснее и скромнее, чем представлялся в юности. И тогда в нем не было такого множества книг – их не покупали, а брали в библиотеке, Володя считался со скромным семейным бюджетом: папа – бухгалтер, мама, помнится, приемщица в каком-то пошивочном ателье. Раньше мама и папа, хоть и казались очень пожилыми, были, в сущности, еще молодыми людьми, а сейчас ее встречали сухонькие, сломленные пережитым старички.

Старички повели Инессу в столовую, усадили ее, сами сели за стол наискосок по обе стороны, чтобы наглядеться, порасспросить, вернуть себя на двадцать пять лет назад.

Тем временем Галя ставила на стол (а над столом, несмотря на день, был зажжен свет: окна выходили во двор-колодец, и свет здесь всегда горел, с утра и до ночи) чашки и домашний пирог, и старушка при виде его с гордостью сообщила, что Галя у них редкая мастерица на сладкие пироги и торты, и обласкала невестку взглядом живых, выразительных, но уж совсем выцветших и запавших глаз.

И Инесса вдруг почувствовала себя в этом доме своего детства не просто гостьей, а случайной, редкой гостьей, из тех, с кем обычно церемонятся, ради которых специально прибирают в квартире и стелют на стол самую нарядную скатерть.

Хозяйкой здесь уже была и не старушка, а деловитая и, как показалось Инессе, суровая женщина, и ей это право досталось дорогой ценой. Инессе его когда-то предлагали даром – вот они тоже, эти добрые, не помнящие зла старики.

Нельзя сказать, что все эти ощущения были Инессе приятны. Но она подавила в себе и ревность и зависть – отчего возникает зависть? Ведь все это тебе не нужно, у тебя самой всего в достатке, преодолений тоже. Ты ему позавидовала – чужому мужеству? Трудно добытому счастью? А разве твое – если это счастье – тебе далось легко? И не ты ли добыла его собственными руками? Разница в том, что о себе ты знаешь: когда малодушничала, когда готова была отступиться, когда творила глупости. Говорят, самые храбрые люди не лишены чувства страха. Храбрый отличается от трусливого, говорят, только тем, что умеет страх перебороть. Так и мужество – оно есть преодоление слабости, и не что иное. Чем больше слабости, тем для преодоления требуется больше мужества. Стало быть, еще неизвестно, в ком его было больше, сказала себе Инесса, от кого-то себя защищая. От Володи, конечно. Ты, похоже, не можешь его простить? Разумом простила, а в самолюбивой и мелкой душе твоей занозой засела обида. Странно, но только сегодня, именно сегодня, сейчас, у тебя отняли то, что – казалось – принадлежало тебе навечно. Не физически, не материально нельзя, думалось, отнять память, нельзя отнять пережитое чувство. Видимо, можно. Когда от памяти, от чувства остается только прах.