Прогулки по Европе - [20]
10-е. Кино (с Женевьевой): «La passion de Jeanne d'Arc» Дрейера. Потрясающе, ни с чем не сравнимо. Прощаемся с Женевьевой.
11-е. После различных хлопот получил, наконец, билет (вернее пакет билетов) на Москву на 22 июля. Вечер с Андре Бланденом и Эви Поке в ресторанчике «Aux assassins»; потом сидели у меня до глубокой ночи.
13-е. Посол сообщил, что после работы на международном фестивале мне предоставляется второй год обучения в Париже.
Побывал у Луиса Прието в Cité Universitaire. Вечером мы с Бланденом у Эви Поке, потом все вместе переезжаем на машине Бландена поперек Парижа из одной развлекающейся молодежной компании в другую.
Воскресенье 14 июля 1957. Чтобы доставить мне удовольствие, Метейе идет на то, чего он очень не любит: просит об одолжении своего отца. И тот, будучи военным министром, устраивает мне великолепный именной билет на военный парад на Елисейских Полях. Дух Ecole Normale, однако, моего Жана не покидает – когда я получаю от него билет, то на нем при словах Andréi Zalizniak четкими буквами приписано espion soviétique.
(Смотрю на эту историю с отдаления во времени и понимаю: самое замечательное здесь то, сколь спокойно я отправился с этим билетом на Елисейские Поля и предъявлял его полицейским. Мне было так же смешно смотреть на эту приписку, как и моему Жану. До сих пор не знаю, были ли эти полицейские просто невнимательны или они и правда оказались в состоянии оценить шутки в духе Ecole Normale.)
Вечером и всю ночь Париж гуляет и танцует на всех улицах. Особенно оживленно у Сен-Жермен де-Пре. Мы с Ирен до поздней ночи переходим с одного уличного бала на другой.
20-е. Отстоял очередь в префектуре, после чего в течение нескольких минут без всяких затруднений получил визу allée et retour (на выезд и возвращение).
Понедельник 22 июля 1957. Суматошные сборы. Бланден везет меня на аэровокзал Инвалидов. Последний проезд по набережным. Путаница в аэровокзале, но вот уже все-таки я в конце концов сижу в самолете на Копенгаген.
Взлетаем. Настроение приподнятое, бездумное. Приятная легкая алкогольная завеса. Парижская жизнь позади. Противные мелочные расчеты по сантиму, которыми приходилось заниматься все эти последние дни, закончены: последние деньги с великим облегчением полностью отданы на доплату за лишний вес. Освобождение от их капиталистических франков проделано чисто: ведь не дай бог ввезти валюту в СССР. Кормят, поят, потом еще приносят коньяк – одно приятнее другого.
Но через некоторое время стюард появляется снова и произносит нечто невероятное: «С вас сто франков за коньяк». – «Как? – восклицаю я, – ведь это же все входит в билет!» – «Завтрак – разумеется. Но коньяк – это сверх программы». – «Сверх программы?! Невероятно!» – «Ну что ж тут такого? – говорит стюард. – Monsieur ne voyage pas sans argent!» (не без денег же господин путешествует!).
Только этого мне теперь не хватало – чтобы меня сняли с рейса в Копенгагене и сдали в полицию за неуплату! Стюард стоит и смотрит на меня пока еще вежливо, но уже с легкими симптомами нетерпения. Что делать? И тут от страшного стресса меня осеняет: я ведь когда-то получил в Монте-Карло две монеты Монако по 50 франков, которыми я собирался насмерть поразить московских коллекционеров! Только неужели они у меня летят в багаже? Бешено роюсь во всех отделениях портфеля, и о счастье: нашлись!
Ни на секунду не дав себе труда отличить драгоценные монеты с принцем Ренье от банальных французских, стюард небрежно бросает их себе в карман с укоризненным выражением на лице: из-за такой пустяковой суммы устраивать весь этот жлобский спектакль! и столько времени заставлять его ждать!
Самолет Копенгаген-Хельсинки, который почему-то по пути еще делает круг над Стокгольмом. И наконец, самолет Хельсинки-Москва. Уже ночь. В пути начинается страшная гроза, молнии сверкают слева и справа. Земля вдруг становится дыбом: не долетев до Москвы какую-то сотню километров, самолет поворачивает на Ленинград.
Садимся в Ленинграде. Увы, это означает, что вместо московской таможни, у которой всегда много дела, мы попадаем в руки ленинградской, которая работает только в таких вот экстраординарных случаях и потому, конечно, будет страшно усердствовать. Так и оказывается. Досмотр происходит невероятно медленно и мелочно; видно, что таможенники каждую вторую вещь видят впервые и думают, под какую бы рубрику запретов ее подвести. Очередь к ним еле движется. Потом вообще произошла какая-то остановка и замешательство. (Позднее выяснилось, что они в своем усердии заставили открыть свой чемоданчик индонезийского дипкурьера. Начавшийся скандал несколько их отрезвил.) Дальше уже пошло немного полегче.
У меня оказались подозрительными только книги. Видно было, однако, что латинский шрифт им не по силам. (Думаю также, что крамола в их представлении все-таки прочно ассоциировалась с русским текстом, а во вредоносность чего-то, написанного непонятными буквами, они в душе не очень верили.) Я стал им объяснять, что-де пробыл в командировке год и вынужден был купить себе учебники. «Но они советского издания?». Тут я напропалую сказал: «Разумеется», – смутно надеясь на то, что они не станут разбираться в выходных данных, написанных латинскими буквами. И о чудо: «Можете закрывать».
