Прогулка - [52]

— Мам? Совсем-совсем мальчик?

— Боюсь, что да. Светушкин, он моложе тебя. Ужас? Погоди. Ты ржешь там! Ты чего над матерью ржешь!

У Киры вдруг стали видеть глаза, и все увиденное было таким солнечным, таким прекрасным. Листья платанов, свешенные между ней и ярким солнцем, девочка на самокате, пересекающая блестящую пустую дорогу, блики света на покатых крышах автомашин.

— Конечно, ужас. Но ты же справишься, с эдаким ужасом. Кто виноват, мам, что дядьки от тебя шарахаются. Я тут себе все мозги сломала, правда, вот думаю, прелестная такая женщина моя мать-перемать.

— Не ругайся на мать. Перемать.

— Умная, веселая, легконогая. Готовит чудесно, заботливая. А дядьки от тебя, извини конечно, шарахаются. Будто от привидения. Будешь смеяться, я как раз хотела тебе посоветовать на мальчиков перейти.

— Хорошо, не на женщин.

— Та. Они тоже от тебя шарахаются. Одна твоя Ника героиня, не боится и вообще тебя любит, но она ж замужем благополучно. Вот мы с Димкой и решили…

— О-о-о. Вы еще и с мужем решали мою нещасную судьбу?

— Да, — неумолимо согласилась Светка, — решали. Муж и жена одна ж сатана, так? И Димочка со мной совершенно согласился. Что тебе нужен молодой, полный сил дурак. Чтоб смотрел на тебя снизу вверх, говорил «Кира! Какая ты умная!», а потом убегал зарабатывать денег. Я, правда, думала, ему будет лет хотя бы тридцать пять. Но ты у нас всегда, если что совершаешь, то с размахом.

— Это не я совершаю, это со мной совершается.

— Что? Связь плохая, не слышу.

— Я говорю, я вас люблю! Обоих!

— Если он тебя обидит, этот твой дружок, я приеду и подстрелю его из рогатки. Передай. И пусть снизу вверх. Передай! Мам, мне уже под землю. Целую.

— Иди уже, шахтер, в свое метро. Целую.

Сунув телефон в карман, Кира улыбнулась деловитой девочке, везущей коляску, видимо с кем-то младшим. Оказывается, ей нужна была Светкина поддержка. Ох, Кира, дочка считает тебя сильной, мама — невыносимо упрямой. А ты колеблешься, заводить ли отношения с мальчишкой, считая его годы, и еще — взгляды соседок на лавочках. И ждешь отмашки от собственной дочери. А если бы все против тебя? Решилась бы?

Сослагательное наклонение напомнило о подруге Нике, которая терпеть его не могла. Это Кира любила развивать из точки ветвистые варианты возможных будущих, а Ника досадливо махала рукой: снова ты свое «если бы да кабы». И разумеется, часто бывала права. К чему переживать еще не прожитое и неизвестно, реальное ли будущее, когда реальность в любую секунду может повернуться совсем другим боком.

Снизу вверх… Вот-вот, нашла ты себе, Кира, мальчика, которому снизу вверх весьма затруднительно. По причине его почти двух метров против твоих метра шестидесяти. Шестидесяти с двумя сантиметрами, ревниво уточнила Кира, улыбаясь живописному народу у тихого магазинчика. Тут всегда заседали две толстые мамаши с непосчитанным выводком дошколят, равномерно пьющий абориген в пиджаке на цветастую рубаху и стайка лолиток в леггинсах и коротких джинсовых курточках.

На углу, где хозяйка крайнего домика отвоевала у общей улицы извилистый палисадник вдоль забора, ныряющий вверх-вниз вслед за рельефом дороги, остановилась, слегка задыхаясь, рядом с куртинами нежнейших желтых ирисов. Все дороги, которые все — ведут в Рим. А Кира, стоит ей задуматься, попадает на Митридат, то боковой тропкой через брошенное кладбище, то переулком, прорезающим диаметральные улицы на склонах.

Кладбище и лежало сейчас перед ней, полное поздней майской травы, из которой торчали удочки дерезы — гибкие, усыпанные звездочками цветов и рыбками молодых листьев. Такое старое кладбище, что ни единой на виду могилы или оградки, только если, ступая в травищу, приглядеться, можно увидеть серые прямоугольники бордюров, напрочь заросшие осокой и заячьим ячменем.

Интересно, подумала Кира, медленно идя вверх по диагональной широкой тропе, ночами бродят ли тут покойники, а даже если нет — они до сих пор лежат практически под ногами.

28.05.16

На верхушках плавных холмов гулял ветер. И царило солнце, уже немного желтое, спокойное. Круглились над линией морского горизонта белейшие с голубыми тенями огромные облака, и Кира, привычно похолодев от внутреннего восторга, встала, убирая со лба волосы и прижимая камеру к глазу. От медленного танца небесного пломбира защиты у нее не было, снимала, как только видела. Да впрочем, никогда после и не жалела, сидя ночами в фоторедакторе и бережно выводя легкие тени, чтоб яснее и объемнее стали снежные бугры и тайные голубоватые впадины. Были дни, полные облаков фарфоровых, Кира называла их порцеляновыми. Оттенки розового и синего нежнейше просвечивали сквозь белизну, как светятся тонкие китайские чашки. А еще случались небеса с драконами, вольно раскинувшими огромные крылья и изогнутые длинные спины, на закате полыхающие дивным алым и багрецом. Сегодня был день небесного мороженого. Не кокетливый крем-брюле, а белоснежный пломбир, казалось, нужна великанская ложка — зачерпывать, отправляя в рот, узнать, наконец, вкус. Или придумать его. Или — вспомнить.

Тут можно было не думать вообще. Просто медленно идти через травы, ловить свет и порывы легкого ветра, смотреть на маленькое близкое и маленькое далекое, собранное в огромное целое. Снова удивляться тому, как устроено зрение и глаза. Непрестанная работа крошечных мышц, выцеливающая все детали по очереди так, что мозг видел всю картину в целом, с одинаковой резкостью, с тем, что перед глазами и что на краю зрения. И понимая, как малы возможности статичного кадра, но одновременно азартно принимая условия игры. Камера может меньше, чем глаза в сочетании с мозгом, так используй ее возможности, чтоб сказать меньшим про большее. Заключи бесконечность в рамку и пусть границы станут той самой бесконечностью. Визуальная недосказанность сработает правильно, если сумеешь.