Прогулка - [34]

— Ложкой, — подсказал. И улыбнулся, показывая прокуренные зубы.

У него было худое лицо, глубокие под серыми, уже косматыми от возраста бровями, глаза, и резкие морщины к вискам и вдоль щек. А рот большой, как у мальчишки, отметила Кира, и еще — морщины все такие, от улыбок и смеха, а не те кислые, что бывают у хмурых и нытиков.

Она улыбнулась в ответ, надавливая ложкой на пропитанный вареньем ломоть:

— Я знаю. Тоже такие делала, когда маленькая. И тоже называла пирожное.

Потом они молча пили чай, Кира ела свое вишневое пирожное, а Степан снова закурил, посмотрев вопросительно, она закивала, мол, не мешает. И ей было хорошо, будто она шла в гости, и ее тут ждали. Снова подумала, как думала часто, жить бы так — на берегу, чтоб небольшой домик, и небольшой двор, да, наверное, в дом уходила бы только спать, и зимой, а так все время жила бы под небом, рядом с водой. А Степану и двора не надо, наверняка он тут со своей собачищей целыми днями на берегу, или в лодке.

— То ненадолго дощщ, — снова сказал хозяин, — как раз доешь и кончится. Я тебя тут уже видал. Все одна ходишь. В лодку мою смотрела.

— Смотрела, — смущенно призналась Кира, — я фотографии делала.

— Получились? Она старая, не катер какой белый с мотором.

— Катер неинтересно. Таких катеров полные журналы, в рекламах тоже. А ваша лодка, она такая одна. Понимаете…

Кира отставила кружку с остатками чая, чтоб удобнее говорить, показывая руками.

— Я что хочу сказать. Она уже живая стала. Потому что свою жизнь жила, и каждая вещь сперва никакая, просто вещь. А чем дальше, тем становится уникальнее. Понимаете?

— Не дурак, — кивнул хозяин. Слушал внимательно, ей это было видно. И лицо его менялось, светлея.

Но это выходило солнце, такое сочное, яркое, умытое сильным ливнем. Высвечивало на мужском лице морщины, делая их глубже, когда повернулся к окошку, глядя на старый пирс.

— Вот и все. Ты ежели домой, то еще часа два сухо будет, а то и три. За гору не надо, оттуда сегодня автобус не идет. А в дождь по берегу не вернешься. Глина плывет.

— Хорошо, — Кира кивнула, отодвигая пустую тарелку, — хотите я вымою? Спасибо, так вкусно. Я не буду далеко. Похожу рядом. Такой свет красивый.

— Не надо, сам помою. Спасибо, что зашла.

Следил, как она надевает влажную куртку. И собака следила тоже.

Потом заговорили одновременно:

— А как зовут вашего пса?

— Ну как там сейчас?

— Суку-то? — уточнил Степан, — Хатка зовут. То дочка назвала, ну по-другому немножко. Хати. А мне смешно, так что стала вот Хатка.

— Там? — тоже уточнила Кира, садясь на корточки и осторожно гладя тугой мех на крутом лбу между ушами, — в городе? Да как. Как всегда. Машины, шумно. У вас тут совсем по-другому. Такая тишина. Я бы хотела…

Она выпрямилась, заметив что-то за полуоткрытой дверью. Там, на самом конце недлинного пирса стояла фигура. Прекрасных очертаний женский силуэт, с красиво развернутыми плечами, и с узлом волос над тонкой шеей.

Яркое солнце лило на фигуру свою блестящую глазурь, делая ту драгоценной.

— Всегда теперь такая, — тяжело сказал за спиной Степан, — красивая, да?

— Это же… Я ее видела. Мы разговаривали.

Кира повернулась к снова неясному в мутном внутреннем свете лицу. Вместо него теперь говорил голос, и слушать его было больно. Не рвался, не кричал, весь окованный тяжкими железными обручами.

— Как со мной вот. Она всегда красивая была. В тот год пацаны за ней тучей ходили. А я… Я, как она стала хвостом крутить, как вроде с сердца вырвал. Была маленькая — сильно любил. А после думать не мог, вот что какой-то обрыган ее за всякие бабские места хватает. И не стал думать.

Сука с иноземным именем Хати лежала тихо, и в халабудке так стало тихо, что Кира слышала ее дыхание и стук своего сердца. Но Степана, когда замолчал, не стало слышно вовсе. Потому, когда заговорил снова, она дернулась, хоть и ждала.

— Ты иди. Солнце свое пропустишь.

— Что с ней стало?

— Сказал, иди.

— Нет.

Он поднялся, неясным лицом поворачиваясь к гостье. Наверное, там на нем, удивление, подумала она, чуть опуская голову, и сжимая кулаки, и возмущение.

— Я же не просто так пришла. Попала. И дождь не просто так. И вы меня ждали тут. С чаем.

— Ну уж.

— А солнце еще будет.

Она вернулась к тахте, села, шурша курткой, сложила руки на коленках и посмотрела на Степана. Тот подумал и тоже сел, обратно к столу, снова вытащил из пачки сигарету. За стеклами далеко и неясно фигура его дочери передвигалась, то запрокидывая лицо к солнцу, то наклоняясь к лодке.

— Без матери росла. Бросила нас Валька, так после ни разу и не явилася. Когда в пятнадцать стала с парнями хороводиться, я сперва крепко орал. Пару раз стукнул, был грех. Она хвостом верть, и снова. В тот вечер Колька пришел, говорит, дядя Степан, твою парни забрали, большие, с города. Тянул с собой, пойдем мол, уговорим, чтоб ушла. А я плюнул, хочет, та и пусть шалавится.

Говорил, путая с дымом сигареты горькие и одновременно ухарски злые слова, а они падали в тишину комнатки тяжелыми комками глины.

— Утром ее и нашли. Аж на дальнем пляжу, куда на машинах приезжают, городские. Кто там был, с кем, разве ж поймешь. Тем более, сама потонула, ну и…