Профессор Шариков и его вклад в совецкую науку - [5]

…Ранним ноябрьским утром 1957 года во двор Института Экспериментальной Хирургии им. проф. Ф. Ф. Преображенского въехал новенький персональный ЗИМ; услужливый шофёр проворно выскочил из машины и поспешил распахнуть дверцу. В следующий момент из машины вышел невысокий пожилой мужчина в дорогом английском костюме: его пиджак украшали золотая звезда Героя СоцТруда и орден ленина. Это был хорошо знакомый нам Полиграф Полиграфович Шариков — основатель Института Экспериментальной Хирургии, лауреат сталинской премии, профессор, член-корреспондент Академии Наук СССР. Он приехал, чтобы поздравить коллег с юбилеем Октябрьской революции, чтобы рассказать молодым учёным о своём любимом учителе, профессоре Преображенском, вдвоём с которым они когда-то создавали этот замечательный институт. Уж что-что, а выступать перед аудиторией профессор Шариков умел.

Возле главного входа в институт взгляд профессора зацепился за что-то неприятное… Опять этот дворник! как его?… Клим?… Да-да — Клим Чугункин, или Чугунков — неважно. Старый оборванец — явно, из бывших зэков, если судить по речи и повадкам — притащился сюда год назад, и техничка-поломойка Зинаида Бунина упросила, чтобы его приняли на дворницкую ставку и разрешили поселиться вместе с ней в служебной комнате: мол, он ей двоюродным братом приходится… Ладно, братом, или не братом — это нам неважно: пусть знает Зинка, что Полиграф Полиграфович зла ни на кого не держит: Полиграф помнит, как ты чесала ему за ухом, когда он был псом — а про то, что ты, Зинка, побрезговала Полиграфом, когда он стал человеком, Полиграф уже и забыл… Ладно, примем мы твоего Клима дворником, и если тебе по нраву эта лагерная рванина, то пусть кобелит тебя, пока ещё может… если только может… А всё-таки, что-то во взгляде этого дворника настораживало профессора Шарикова. Или это — генная память? — ведь он всегда знал, что изо всех пролетариев, дворники — самые гнусные твари. "Ну, чё смотришь, вражина? — думал профессор, ловя на себе взгляд дворника, — думаешь, боюсь тебя? Да я самого Усатого Павиана не боялся! — подумав так, Полиграф Полиграфович невольно вздрогнул, вспомнив свою единственную в жизни встречу с Хозяином, — думаешь, тебя испугаюсь?…".

…Больше всего в последние годы лагерной своей недо-жизни мечтал Иван Арнольдович о том, как выйдет на свободу и вернётся в Первопрестольную — и, если очень уж повезёт, устроится в ту самую факультетскую клинику при бывшем Институте Красной Медицины. Не врачом, конечно же — кто ж бывшего зэка врачом примет? — а хотя бы санитаром. Можно даже при морге: Иван Арнольдович готов хоть трупы обмывать, лишь бы оказаться там, где прошла его молодость. Поэтому, перед самым освобождением пришлось вновь говорить с постаревшим "законником" Бриллиантом. Фима слово сдержал: дал в Москве адресок — и когда Иван Арнольдович добрался до белокаменной и пришёл к чистоделу, тот тут же, без лишних слов вклеил его фотографию в паспорт на имя Чугункова Клима Петровича, такого-то года рождения, русского, беспартийного, несудимого… С этими документами можно было уже и в клинику двигать. Интересно: встретит ли он там Зину, которую двадцать пять лет назад устроил при клинике техничкой, и даже помог получить комнату?…

Зина нашлась в той же комнате. Ивана Арнольдовича признала с первого взгляда, от радости и от страха онемела и едва не грохнулась в обморок — но тут же, взяв себя в руки, стала собирать на стол. Выскочила из комнаты, сбегала до мертвецкой, выпросила у орудовавших там патологоанатомов поллитровку чистейшего медицинского спирта… Вся ночь прошла в разговорах, в слезах, в воспоминаниях — а наутро опухшая и невыспавшаяся Зина пошла к Самому… к профессору Шарикову — просить, чтобы многоуважаемый Полиграф Полиграфович сжалился и принял на дворницкую ставку её двоюродного брата, инвалида… что жить они могут и вдвоём, в одной комнате. Полиграф Полиграфович разрешил.

И вот теперь, каждое утро, приезжая в клинику, профессор Шариков ловил на себе взгляд этого дворника: взгляд у него был, как у дворняги: одновременно и заискивающий, лукавый, и таящий в себе угрозу: "ты меня не тронь — и я тебя не трону" — уж что-что, а этот взгляд профессор Шариков очень хорошо знал ещё с тех времён, когда сам бегал по помойкам в поисках жратвы. А бывший приват-доцент и бывший зэк Иван Арнольдович Борменталь, волею судьбы (точнее, волею чистодела с Таганки) обернувшийся дворником Климом Чугункиным, каждое утро караулил профессора возле главного подъезда. За голенищем его подогнутых хромачей был спрятан острый, как бритва, стилет: подарок от братвы, который бывшему лагерному лепиле передали уже по эту сторону "колючки". Борменталь помнил, как много-много лет назад люди Бриллианта закололи Швондера, и уверял себя, что и у него не дрогнет рука: ведь он же сам когда-то был хирургом, чёрт подери! — но всякий раз, видя статную, лощённую фигуру директора Института Экспериментальной Хирургии, ловя на себе полный превосходства и осознания собственного достоинства профессорский взгляд, отступал, и, заискивающе улыбаясь, ретировался. Плёлся в вечно полутёмную комнатёнку в цоколе, падал на единственную кровать, и канючил: " — Зину-у-уша!… Скля-аночку бы-ы… Сходи-и в прозекторию… ну сходи-и-и…" — а когда Зина уступала его уговорам и приносила из мертвецкой вожделенную скляночку, оживал, моментально напивался и начинал нести какую-то ересь, в которой перемешивалось всё: и бесшабашные попойки московских студиозов в Татьянин День, и жуткие картины лагерной жизни, и те сложнейшие операции, во время которых он ассистировал Филиппу Филипповичу… Зина молча слушала его, усевшись на табуретке и положив свои изъеденные хлоркой руки на колени — слушала молча, тихо улыбаясь: как и прежде, она очень любила Ивана Арнольдовича.