Профессор Шариков и его вклад в совецкую науку - [2]

- Едем к прохвессору! — взвыл пришедший в этот момент в сознание Бриллиант, — Живо!…

Как везли его по ночной Москве к "прохвессору", Фима и не помнил; лишь ярким лучиком вспыхивал в памяти тот момент, когда, почти теряя сознание на пороге профессорской квартиры, Бриллиант прорычал: " — Слышь, фраер! Больно!… - и, чуть тише: — Пришьёшь яйцо — камушками заплачу!… только пришей… и ментам не сдавай, трубка ты клистирная…". Дальше Фима не помнил ничего — один сплошной мрак, холод, да скрежет зубовный — а когда стал оживать, то первое, что увидел — лицо… Да-да! — моложавое лицо с усиками и бородкой, склонившееся над ним. Лицо улыбалось.

- Профессор! Кажется, он очнулся! Приходит в себя! Глаза приоткрывает! — лицо отвернулось куда-то в сторону, и теперь Фима видел его в профиль. Как ни слаб он был после наркоза, а вот — поди ж ты! — отпечатался этот профиль в его памяти столь же отчётливо, словно отчеканили его на аверсе золотого империала.

- Ну, а как же иначе-то, дражайший Иван Арнольдович? — донеслось откуда-то издалека, — ничего ему не сделается, пациенту нашему! И Котофей Котофеевич теперь поспокойнее станет, без семенных-то желез… От Севильи до Гренады, в тихом сумраке ноче-е-ей… — незнакомый голос гудел уже где-то вдалеке, и Фима вновь провалился в чёрную пустоту…

…Одетый в белые бурки, в барашковую шапку, стоял король налётчиков Фима Бриллиант в окружении своей кодлы, и пристально глядел на жалкого фитиля, рывшегося в мусорной куче за хозблоком. Очень пристально вглядывался в знакомый — почему-то, очень знакомый! — профиль, силясь что-то вспомнить… А когда вспомнил, что-то негромко произнёс — и в ту же секунду, преодолевая брезгливость, от кодлы отделились двое, и двинулись к доходяге — а Фима Брилиант пошёл прочь, аккуратно выбирая дорогу, чтобы не испачкать свои белоснежные бурки.

С этого-то дня началась у з/к Борменталя И. А. совсем другая жизнь. Сначала, увидев, как движутся к нему двое уголовных, Иван Арнольдович испугался, было — но через секунду страх уступил место равнодушию: чему быть — того не миновать, так лучше уж — поскорее… Вот сейчас эти двое просто запинают меня на потеху своему "бугру" — а, и пусть: хоть отмучаюсь, наконец!… - но подошедшие воры вдруг подняли доходягу, взяв за локти, и повели куда-то. Дальше Иван Арнольдович помнил и вовсе смутно: помнил он, что привели его в какой-то сарай-не сарай, кладовку-не кладовку… что был там какой-то старик, и что один из воров сказал тому старику: " — Откормишь его — Брилиант приказал! — сразу жрать много не давай, пусть ест потихонечку… У шныря возьмёшь для него новую робу и валенки — Фима распорядится — и пока в себя не придёт, будет жить у тебя…".

Долг платежом красен: опознав в лагерном доходяге того самого доктора, что после операции целую неделю в той профессорской квартире выхаживал его, словно малое дитя, Фима Бриллиант, как честный вор, в самый последний момент успел, едва ли, не за шиворот оттащить бывшего доктора от той черты, за которой — Небытие… Две недели откармливал Ивана Арнольдовича старый каптёр: сначала отпаивал жидким бульоном, а когда доктор немного окреп, то в его рацион вошли и мясные блюда — копчёные свиные уши и отварные коровьи глаза. Наконец, когда Иван Арнольдович уже мог без посторонней помощи держаться на ногах, в одну из ночей за ним пришли те же двое, что привели его в эту каптёрку, и вежливо сообщили, что Фима Бриллиант хочет говорить с дохтуром.

О чём уж был тот недолгий разговор в бараке, где жили блатные, так и осталось между ними — бывшим приват-доцентом Иваном Борменталем и лагерным авторитетом Фимой Бриллиантом — да только с тех пор, и до самого своего освобождения в далёком ещё 1956 году Иван Арнольдович больше никогда не голодал. Более того: пристроили бывшего приват-доцента на непыльную работёнку — хлеборезом — но должность эта была, скорее, для отвода глаз: на самом-то деле заделался Иван Арнольдович лепилой. Знали об этом, конечно же, далеко не все: к примеру, лагерный фельдшер готов был хоть диаволу душу продать — только бы узнать, кто тот лепила, что делает зэкам такие мостырки — но немногочисленные пациенты Ивана Арнольдовича крепко держали язык за зубами. И в этом статусе бывший ассистент и бывший любимый ученик профессора Ф.Ф.Преображенского благополучно дожил до самого своего освобождения, пережил сучью войну, и вышел на свободу весной 1956 года, имея за плечами восемнадцать лет заключения и… обширные связи в преступном мире.

…А что же Полиграф Полиграфович Шариков? Прости, читатель: мы настолько увлеклись жизнеописанием доктора Борменталя, что совсем потеряли из виду нашего главного героя.

Поступив в 1926 году в Институт Красной Медицины, Полиграф Полиграфович успешно закончил его в 1931 году. Скажем честно: во время учёбы студент Шариков звёзд с неба не хватал, и если бы не пролетарское происхождение, да не раны, полученные на колчаковских фронтах (о чём имелась к тому времени уже и соответствующая бумажка), да не заступничество ставшего к тому времени Секретарём Хамовнического райкома ВКП(б) товарища Швондера, то скорее всего, никакого института Полиграф бы, конечно же, не закончил. Но он был шит не лыком: понимая, что в спецдисциплинах слабоват, студент Шариков компенсировал этот факт активной общественной работой: регулярно публиковал свои заметки как в ВУЗовской стенгазете, так и в "Вечерней Москве" — клеймил в них замаскировавшихся социал-оппортунистов и прислужников старого режима. Да так клеймил, что его побаивались даже маститые профессора: ведь после каждой публикации студента Шарикова немедленно собиралось общее собрание преподавателей и студентов — и тех, чьи персональные дела рассматривались на этих собраниях, нередко прямо из актового зала увозили на карете "скорой помощи" с ударом. А бывало и так, что после очередного разоблачительного пассажа Полиграфа, заподозренный им в "классовой чуждости" преподаватель, попросту… пропадал! Поэтому, с Полиграфом старались не ссориться ни студенты, ни преподаватели; тем более, все видели, что парень, в меру своих сил, старается овладеть и специальными профессиональными знаниями: вон, как потрошит кошек да собак в виварии! — целыми днями там торчит, режет-режет, режет-режет, режет-режет… При этом, ещё успевает и комсомольской работой заниматься, на собраниях выступать, да социал-прислужников мирового империализма через газеты разоблачать.