Проездом - [4]

— Позволь, позволь, я еще не умыт!

— Экая важность!

Приятель звонко поцеловал его два раза.

— Да как же ты-то узнал о моем приезде? — все еще полунедовольно спросил Стягин.

— Видел тебя вчера издали… Кричу… на Знаменке это было… ты не слышишь, лупишь себе вниз и палкой размахиваешь… Другой такой походочки нет во всей империи… Вот я и объявился… Заехал бы вчера, да занят был до поздней ночи.

Тон Лебедянцева в этот раз ужасно коробил Вадима Петровича.

«Как охамился!» — подумал он и собрался вставать с постели.

— Левонтий Наумыч, подождите там, в передней.

— Слушаю-с, батюшка… Да вам не угодно ли чего?.. Умыться подать? Я с моим удовольствием…

— Нет, не надо.

Старик тихонько выполз из полуотворенной двери.

— Умываться по-прежнему будешь? — задорно и как-то прыская носом спрашивал Лебедянцев, ходя быстро и угловато перед глазами Вадима Петровича.

— Послушай, Дмитрий Семеныч, — остановил его Стягин, — не арпантируй ты так комнату.

— Что?

Лебедянцев расхохотался.

— Повтори!.. Как ты сказал… арпан… арпанти… Это по-каковски?

— По-французски! — сердито крикнул Стягин. — Садись, пожалуйста, и кури… если желаешь… — А мне позволь умыться.

— Сделайте ваше одолжение! Вот петушится! Все такая же брюзга!

Стягин откинул совсем одеяло, опустил ноги с гримасой, хотел подняться и вдруг схватился за одно колено.

— Ай! — вырвалось у него, и он опять поднялся. — Не могу!

— Чего не можешь? — смешливо спросил Лебедянцев.

— Ах ты, господи! Разве ты не видишь? Не могу встать! Колотье!

— Разотри суконкой!

— Суконкой! — почти передразнил Стягин и начал тереть себе оба колена.

Гримаса боли не сходила с его некрасивого, в эту минуту побуревшего лица.

С трудом встал он на ноги, потом оделся в свой фланелевый заграничный coin de feu[6] и, ковыляя, прошел через кабинет в темную комнатку, где стоял умывальный стол.

— Ты ревматизм или подагру нажил, что ли? — крикнул ему вдогонку Лебедянцев.

«Типун тебе на язык!» — выбранился Стягин про себя, волоча одну ногу. Ходить было можно, но в правом колене боль не стихала, совсем для него новая. Лебедянцев болтал зря: ни ревматизмом, ни подагрой он не обзаводился.

Умыться он должен был наскоро. Стоячее положение поддерживало боль с колотьем в самую чашку правого колена. И в левой ноге ныло.

— Этакая гадость! — повторял Стягин, умываясь.

— Какая погода была по дороге? — крикнул ему Лебедянцев.

— По какой дороге? — все с возрастающим раздражением переспросил Стягин.

— Ну, по Германии, что ли, до границы?

— Сырая, мерзкая.

— Небось в спальном ехал?

— В sleeping car, — назвал Стягин по-английски.

— Поздравляю! Вернейшее средство схватить здоровый ревматизм. Поздравляю!

— Глупости говоришь! — огрызнулся Стягин.

Боль не давала ему покоя. Он, через силу, докончил свое умывание и вернулся к постели хромая.

— Не глупости! — задорно возразил Лебедянцев. — Вернейшее средство, говорю я тебе. Не здесь же ты схватил эту боль!.. Ты посмотри, какая у нас погода стоит! Что твоя Ницца!

— В вашей вонючей Москве, — заговорил, все сильнее раздражаясь, Стягин, — разве есть возможность не заразиться чем-нибудь? Что это за клоака! Таких уличных запахов я в Неаполе не слыхал… И неестественно-теплая погода только вызовет какую-нибудь эпидемию.

— Сыпной тиф уже есть… и скарлатина!..

— Чему же ты рад? У тебя дети есть, а ты хочешь!.. Это, брат, бог знает, что за…

Вадим Петрович хотел кинуть слово «идиотство», но удержался, да и в правое колено ужасно сильно кольнуло. Он застонал и прилег на постель.

— За доктором пошли, если приспичило.

Лебедянцев опять заходил по комнате, скрипел сапогами и перебирал то правым, то левым плечом, с покачиванием головы.

Стягину захотелось крикнуть ему: «Да убирайся ты от меня!» — но он только продолжал тихо стонать.

— Мнителен ты непомерно… Избаловался там у себя, в Париже…

— Замолчи, пожалуйста! — перебил Стягин приятеля и порывисто позвонил.

Показалось бритое лицо Левонтия.

— Что прикажете, батюшка? Капитон-то отлучился на минутку… Чаю прикажете заварить?

— В аптеку надо послать, — простонал Стягин и добавил в сторону Лебедянцева: — Compresse echauffante[7] — всего лучше…

Левонтий приблизился к дивану и заботливо спросил:

— Ножки нешто схватило вдруг?

— Ножки!.. Ха-ха! — прыснул Лебедянцев.

— Колотье, батюшка? — продолжал спрашивать Левонтий. — Так первым делом в баньку и нашатырным спиртцем…

— В баньку! — опять прыснул Лебедянцев.

Приятель делался просто невыносимым. Вадим Петрович с усилием приподнялся и выговорил:

— Послушай, Лебедянцев! Вместо того, чтобы глупости говорить, ты бы лучше съездил за доктором… Есть у тебя знакомый — не мерзавец и не дубина?

— Есть. В большом теперь ходу.

Лебедянцев сказал это посерьезнее, но тотчас же прежним тоном добавил:

— А Левонтий Наумыч дело говорит: в баньку!.. Чего тут лечиться!

— Поезжай, я тебя прошу.

— Изволь, изволь!.. Вот приспичило! Я хотел толком расспросить тебя…

— После, после! Заверни, когда освободишься… Ты на службе?

— На вольнонаемной.

— Ну, и прекрасно!

Говорить Стягину было тяжело. Он с трудом пожал руку приятеля и сейчас же схватился за правое колено.

Левонтий проводил Лебедянцева в переднюю и вернулся к барину.