— И вы говорите это с такой радостью, Вадим Петрович?
Вопрос звучал укоризной.
— А то как же?
— И вам ни чуточки не жаль этой женщины… или своего прошлого? Все-таки, у вас была же…
— Дурная привычка!
Он опять стал бояться того, что она его осуждает, что в ее глазах он бездушный развратник, прогнавший от себя женщину, с которой жил десять лет. Ведь это, по толкованию русской девушки с новыми взглядами, выходит «гражданский брак»… Он порывисто стал оправдываться… Не то одно его оттолкнуло, что в парижской «подруге» слишком уже сквозило желание воспользоваться его болезнью и женить на себе, но он сам испугался пошлости и лжи такого конца и говорит это прямо, говорит ей, Вере Ивановне, девушке, на суд которой хочет отдать свое поведение.
В жару своей оправдательной речи Вадим Петрович взял ее руку и не выпускал из своей. Вера Ивановна уже не отдергивала ее.
— Я вам верю, Вадим Петрович, — сказала она и выпрямилась. — Доверие ваше очень ценно. Много ли вы меня знаете? Как простые люди говорят, без году неделя… Ваша болезнь сблизила нас, это точно… Я к вам, втихомолку, присматривалась… Вы для меня стали понятны… довольно скоро. Вам не хорошо жилось там, в Париже. Сухо, материально. А между тем в вас сидит совсем не такой…
— Брюзга, — задушевным звуком подсказал он.
Она тихо рассмеялась.
— Да, если хотите… А шутка — двадцать лет прошли у вас в этой заграничной суши…
«И ты — почти старик», — подсказал он себе, и ему стало вдруг жутко, до слез обидно и смешно за себя. Пятый десяток пошел, а он вот ищет женского отклика на свою холостую хандру.
— Неужели и отходную себе читать? — спросил он и взглянул на нее грустно, почти просительно.
— Зачем? Разве я это говорю, Вадим Петрович?
Голос ее приласкал его. Ему стало легче. Чувство давно неиспытанной стыдливости начало овладевать им. Хотелось надеяться и не страшно было от возможности другого конца, согретого любовью такой девушки.
Но надо ее вызвать!.. Она не Леонтина; ее не купишь… Бедность и труд не страшны ей…
С теми же мыслями вышел Стягин и из маленького домика полчаса спустя.
На дворе стояла лунная ночь. Он прошелся немного пешком, на Пречистенке взял извозчика и приказал ему ехать на Покровку Кремлем.
На эспланаде, против дворца, он остановил извозчика, вышел и долго стоял у перил, любуясь несравненною ночною картиной. Он не боялся холода, не мечтал о новом побеге в чужие края, никуда его не тянуло, ничего брезгливого против Москвы не поднималось в его душе. Город, которому он так долго изменял, владел им в эту минуту. Все ему сделалось близко, понятно и дорого. Из маленького домика ушел он смущенный и тронутый; надежда на хороший конец не стихала. Вся история его болезни, поддержка товарища, освобождение от Леонтины, роль красивой и умной чтицы могли бы представиться ему совсем в другом свете… Его ловко обошли. Лебедянцев поживится около него и женит на девушке, преданной себе…
Так бы и стал ему представлять дело любой парижанин. И он может точно так же все объяснить, но не хочет. Жить он хочет по-другому, — это он знал и чувствовал, не смущаясь тем, что ему пошел сорок пятый год…
На него лились с неба серебристые лучи, на него и на белые стены соборов, и на розовую громаду дворца, на матовое золото церковных глав.
Что-то бодрящее, никогда не испытанное наполняло его… Он вспомнил свой разговор с доктором о «почве» — и ему стало еще отраднее…
По дороге домой он по-детски закрыл глаза и в полудреме ехал так по улицам, подставляя лицо под легкий морозный ветерок.
