Проездом - [23]

На верхней площадке он остановился и долго глядел. Картина захватила его. Грудь дышала привольно, глаза покоились на очертаниях Замоскворечья, ища дальнего края, где сизо-розоватая дымка переходила в густевшую синь свода.

Старинная маленькая церковь приткнулась сбоку мраморной громады, и кресты ее фигурных главок искрились в последнем отблеске зари.

Стягин искренно любовался. Волны медного гула, шедшего сверху, настраивали его особенно. Он оглянулся на ту сторону храма, где главные двери. Народ понемногу собирался к службе, почти только простой люд — мещанки в белых шелковых платках, чуйки[50] мастеровых, кое-когда купеческая хорьковая шуба.

Тихо, все еще любуясь картиной, прошел Стягин к паперти, поднялся на нее и еще раз постоял, глядя на уходящие в полумрак улицы Остоженку и Пречистенку и конец бульвара.

Так он себя еще не чувствовал в Москве. Осенью все его раздражало и бесило. Теперь все покоило взгляд, и тишина зимы убаюкивала нервы. Сколько живописных пунктов было по его пути, когда он спускался от Покровки к городу, а потом Кремлем и вдоль Москвы-реки! Ничто ему не мешало ценить своеобразную красивость панорамы. Нечто подобное переживал он только в Италии, в таких старых городах, как Флоренция. «Ужасная» Москва заново привлекала его, и он не пугался такого чувства.

То же продолжал он испытывать, стоя на обширной паперти храма Спасителя.

Вслед за какою-то старушкой с подвязанным подбородком, в коротком стеганом салопце, и он проник в боковой ход. Сюда попадал он в первый раз в жизни. Когда Стягин был студентом, храм строился, и строился долго-долго. Никогда его не интересовали работы внутри церкви. Наружный ее вид находил он всегда тяжелым, лишенным всякого стиля, с безвкусною золотою шапкой.

Внутренность храма, когда Вадим Петрович остановился невдалеке от средних больших дверей против мраморного шатра, покрывавшего алтарь, полная живописной полумглы, ширилась в грандиозных очертаниях сводов и стен; снопы маленьких огоньков на паникадилах мерцали в глубине, чуть-чуть освещая лики икон. Сверху ряды золоченых перил на хорах отливали блеском округлых линий.

Чем-то совсем европейским и грандиозным пахнуло на Вадима Петровича под куполом храма: пышная роскошь украшений, истовость всего тона, простота и ласкающая гармония целого. Ему не захотелось ни к чему придираться. Он отдавался общему впечатлению и, уходя, дал себе слово прийти сюда утром изучить все в деталях.

Сходя с паперти, он вспомнил вдруг восклицание Леонтины, когда она вернулась с Лебедянцевым после осмотра московских церквей.

— C'est crâne![51] — выразилась она про храм Спасителя и воздержалась от всякой парижской бляги.

— C'est crâne! — повторил и он вслух, но тотчас же стряхнул с себя воспоминание о приезде Леонтины, не хотел примешивать к своим сегодняшним впечатлениям память о ее невежественной сорочьей болтовне.

Он пошел пешком обедать к Лебедянцеву, и этот конец, — даже и по-московски не маленький, — не утомлял его. Он бодрым шагом спустился к Пречистенке. Зима принесла с собой полное освобождение от ревматических болей, чего он никак не ожидал. Сухой холод выносил он прекрасно.

К Лебедянцеву его тянуло. Веру Ивановну он видел у себя всего раз. Она пришла не одна, — привела старшую девочку, посидела с четверть часа, на расспросы отвечала мягко, но чрезвычайно сдержанно… Детей она любила, за выздоровление жены Лебедянцева не боялась.

Но ему хотелось и в тот раз поговорить с ней о ее личной судьбе. Неужели она так и проживет в этой невзрачной доле, довольствуясь дешевыми уроками, случайным местом чтицы, чуть не сиделки?

Он непременно поговорит с ней, и сегодня же, и прежде всего покажет ей, что он уже не тот Стягин, за которым она так умно ухаживала, не фыркающий брюзга, малодушно носивший иго парижской нечистоплотной связи. Она поймет и оценит.

Сегодня впервые познакомится он и с житьем-бытьем своего товарища, в котором нашел такого испытанного друга.

И чем ближе он подходил к квартире Лебедянцева, тем явственнее сознавал в себе приятное щемление в груди. Как будто он смущен и в то же время на душе ясно сознание прочности своего положения и решимость пустить корни здесь, в этой «ужасной» Москве, даже там, у себя в усадьбе, где столько земли, леса и разных угодий томятся так долго без призора, как нечто лишнее и чужое.

С Пречистенки Вадим Петрович повернул в один из переулков, пошедший ломаною линией куда-то в глубь, совсем не туда, куда бы ему следовало идти. Но эти зигзаги не сердили его. Он знал, что найдет то, что ему нужно, на третьем повороте войдет на просторный двор, возьмет влево и увидит домик с мезонином, подробно описанный ему Лебедянцевым, и поднимется на крылечко.

Так все это и вышло. Вот и ворота; в сгустившихся сумерках свежий снег белеет точно в поле; где-то в конуре брякнула цепь собаки и раздался глухой лай. Окна домика приветливо освещены и внизу, и в мезонине. Крылечко чистое, с навесом.

Стягин позвонил. Ему отворила пожилая горничная, в головке,[52] как носили нянюшки в его детство.

— Пожалуйте, батюшка, Дмитрий Семеныч сейчас вернулись.