Проездом - [17]

Гул разговора Леонтины с Марьетой не прекращался. Стягин порывисто позвонил. Голоса смолкли. Он крикнул им, что они мешают ему спать.

Минуты через две со свечой в руках вошла Леонтина в пеньюаре.

Он пожаловался ей на недостаток тишины. Она ему резко ответила: он капризничает, вымещает на ней досаду за то, что она не позволила ему начать интригу под ее носом.

— Avec cette grosse dindon![30]

Она говорила все это, наклонившись над кроватью.

Ее дряблое лицо с остатками пудры, дерзкий рот и злые глаза дразнили его нестерпимо-нахально. Он приподнялся в постели, схватил ее своими еще опухшими от ревматизма руками, точно хотел пригнуть ее и поставить на колени.

Она крикнула и рванулась. Прибежала Марьета, и обе женщины начали разом крикливо болтать. Но он покрыл их голоса и выгнал обеих гневным окриком.

— Il va vous battre, madam![31] — донесся до него с площадки возглас камеристки.

На этот шум поднялся Левонтий, спавший в чуланчике, около передней, и неслышными шагами проник в комнату барина.

— Батюшка, Вадим Петрович, — шептал он в полутемноте обширной комнаты, где горел ночник, — никак обижают вас?

Вопрос старика тотчас же смягчил настроение Стягина. Он почувствовал себя так близко к этому отставному дворовому и бывшему дядьке. В тоне Левонтия было столько умной заботы и вместе с тем обиды за барина, что с ним могут так воевать какие-то «французенки», которых он, про себя, называл «халдами».

А француженки не думали еще униматься, и трескотня их возмущенных голосов доносилась еще резче.

— Позвольте, батюшка, им сказать, чтобы они так не галдели, — выговорил старик, — или, по крайности, дверь бы затворили.

Левонтий, волоча ноги, пошел затворять двери, и Стягин услыхал, как он довольно громко сказал по-русски, обращаясь к Леонтине:

— Потише, сударыня!

Вернувшись, Левонтий в дверь спросил барина: не нужно ли чего, не сходить ли в аптеку или не послать ли за доктором. Стягин его успокоил и отправил спать.

Но сон долго не возвращался к Вадиму Петровичу. Он сидел в постели со сложенными на груди руками и мысленно задал себе несколько вопросов.

Прежде всего, почему он не обращался с этою своею подругой так, как она заслуживает, то есть почему не бил ее? Ведь каждая француженка бита кем-нибудь — не мужем, так любовником. Они не понимают мужского авторитета иначе, как этим способом. И ему стали припоминаться сцены из романов и пьес, где мужчина поднимает оба кулака характерным французским жестом, вскрикивает: «Misérable!»,[32] а женщина падает на колени и защищает свой загривок.

Неужели он не переселит ее завтра же в отель? Соседство этих женщин невыносимо для него, просто опасно, припадки гнева вызовут непременно серьезный рецидив. У него и без того пошаливает сердце. Надо сделать это завтра же. Но ведь Леонтина может упереться? Она теперь в его доме, под одною кровлей с ним; это ей дает новые права.

Есть одно хорошее средство: обратиться к Вере Ивановне, с полною искренностью выразить ей, как она ему нужна своею поддержкой, просить ее стать выше всяких щекотливостей, и пускай — выйдет что-нибудь решительное!..

Писать ей большое письмо он еще не в состоянии. Завтра обещался у него быть Лебедянцев; он, с своей стороны, поспособствует…

И приятель, казавшийся ему таким угловатым и раздражающим, и чтица, вместе со стариком Левонтием, доктором, мальчиком Митей и даже дворником Капитоном составляли одно целое, несомненно свое. На него и надо опереться, иначе не разорвешь с прошедшим.

На женской половине все еще спали на другой день, когда явился Лебедянцев, за которым рано утром посылали дворника.

Вадиму Петровичу не стоило никакого усилия говорить с приятелем в тоне исповеди.

— Ты и Вера Ивановна, — сказал он ему, — должны мне помочь. Одному мне не справиться вот с этим нашествием.

И он указал рукою по направлению к двери.

Он начал просить Лебедянцева передать Федюковой, до какой степени он до сих пор возмущен выходкой Леонтины и какое одолжение она ему оказала бы, если б согласилась опять приходить к нему. А для этого надо переселить Леонтину в отель, и без всякого промедления.

— И ты возлагаешь это на меня? — спросил Лебедянцев, глядя на него пристально.

— Да, на тебя, и не одно это, а вообще ликвидацию моего прошедшего с Леонтиной.

— Вот оно что!

Возглас Лебедянцева не смутил Стягина.

— Никогда не поздно покончить вовремя! — заговорил Стягин, охваченный желанием показать Лебедянцеву, что он не делает никакой гадости, а просто защищает себя и считает такую защиту законной.

— Да ты ей обещевался? — спросил Лебедянцев, впадая в свой шутливый тон.

— Ты хочешь сказать: обещал ли я ей брак? Нет, не обещал, но она сама добивается его, и там, в Париже, мне от него бы не уйти.

— Чудак! отчего же раньше было не разорвать?

— Отчего! Привычка старого холостяка, и там мы не жили никогда в одной квартире. Я только теперь, здесь, в какие-нибудь три дня, распознал, до какой степени мне эта женщина чужда после десятилетнего сожительства. И она меня не любит, а сюда прилетела, испугавшись, что я умру, похлопотать о завещании или обвенчаться со мной «devant un pope russe»![33]