Проездом - [15]
— Так вот оно что!.. Да ведь если ты на ней женился бы по французскому закону здесь, в России, — это будет недействительно. Тогда и в самом деле следует ликвидировать, все обратить в деньги. А жаль, любезный друг, что ты так торопишься… безбожно продешевишь все. Имение прекрасное. И дом этот, если за него взяться, переделать на несколько квартир и на дворе выстроить большой жилой флигель, — доход хороший!
— Об этом мы потолкуем, — сказал Стягин. — Я, в самом деле, кажется, слишком заторопился. Вот и с тобой толком не посоветовался, а ведь у тебя должна быть масса практических сведений. Ты и по городскому хозяйству служил…
Стягин не договорил и, повернувшись лицом к приятелю, спросил его:
— Ты за Веру Ивановну на меня не в претензии?
— По какому поводу?
— Да вот что я послал ее встретить Леонтину? Она, кажется, девушка без предрассудков. Я дал ей понять, что жду женщину, близкую мне… как бы это сказать?..
— На правах жены, что ли? — подсказал Лебедянцев.
— Пожалуй.
— Этак бы лучше и назвал. Какое кому дело здесь-то добираться — законная она жена или нет? Если хочешь, я Вере Ивановне так и представлю дело… Она действительно без предрассудков…
— И все-таки, как бы не обиделась! — с видимою тревогой выговорил Стягин. — Боюсь, что выйдет путаница: ведь они друг друга не знают… Я ей показал портрет, описал фигуру и лицо горничной…
— Вера Ивановна узнает их… Только как же ты, Вадим Петрович, думаешь оставить ее при себе в чтицах?
— Я бы очень желал.
— А твоя… сожительница как на это взглянет? — спросил Лебедянцев и тихо рассмеялся.
— Я не знаю! Но ей самой присутствие такой девушки полезно… если Вера Ивановна будет так любезна — поездить с нею по городу; да и мне, пока у меня еще в руках ревматическая опухоль, всего приятнее было бы воспользоваться ее услугами.
— У тебя теперь будет даровая чтица.
— Кто? Леонтина? Меня ее манера читать раздражает.
Стягин посмотрел на часики, стоявшие около его изголовья, и позвонил.
— Левонтий Наумыч, — сказал он вошедшему старику, — все ли теперь готово к приему барыни?
Слово «барыни» Стягин выговорил без запинки.
— Все, батюшка, Вадим Петрович. И девушка здесь находится с раннего утра.
Наумыч нанял накануне горничную для исполнения черной работы. Сам он принарядился и, вместо долгополого пальто, надел сюртук, хранившийся у него в сундуке, старательно причесал волосы и лишний раз выбрился. Он догадывался, что барин ждет не жену, а просто «сударушку», но говорил о ней, как о настоящей барыне.
— Стол накрыт, там, в большой комнате? — спросил Стягин. — И к завтраку все готово?
— Как же, батюшка. Кофей, масло, яйца всмятку, котлеты жарятся. Все в аккурате. Да вот, никак, и они пожаловали…
Левонтий, хоть и жаловался, что туг на одно ухо, однако, расслышал звук колес по подмерзлой мостовой. Санный путь еще не стал, и на дворе была резкая, сиверкая, очень холодная погода.
— Ну, иди встречать! — крикнул Левонтию Стягин, и сам пришел в некоторое возбуждение.
— Прямо сюда привести их? — спросил его Лебедянцев, обдергивая свой серый пиджак.
— Только бы они холоду не напустили сразу… Шепни Вере Ивановне, чтобы она сейчас не уходила; мне нужно с ней условиться насчет завтрашнего дня, — послал Стягин вдогонку Лебедянцеву, дошедшему до двери на площадку.
На лестнице уже раздавались знакомые Вадиму Петровичу голоса. Хриплый голос Леонтины и высокий, жидкий фальцет ее горничной Марьеты — особы для него довольно ненавистной. Это была уже пожилая девушка, лукавая, жившая больше пятнадцати лет у своей госпожи; она знала всю подноготную в ее прошедшем, держала ее в руках, дерзила Стягину и давала ему очень часто понять, что он не стоит ласки ее госпожи, что ему давно следовало бы поместить их обеих в своем завещании — «les coucher dans son testament»,[18] что он не желает «faire largement les choses»[19] и совсем не похож на то, чем, в ее воображении, должен быть «un boyard russe».[20]
Дверь широко распахнулась, и Стягин увидал свою парижскую подругу, за ней ее служительницу: Лебедянцев и Вера Ивановна остались в передней, куда дворник Капитон, мальчик Митя, извозчик и еще кто-то начали вносить один за другим баулы, сундуки, мешки и картонки, всего до четырнадцати мест. Перевезти их понадобилось на трех извозчиках, кроме четырехместной кареты.
— Bonjour, mon ami![21] — раздался оклик Леонтины, и она скорым шагом подошла к кушетке, укутанная в боа, но в очень легкой заграничной шубке и в шляпке с цветами.
От нее пахнуло на больного морозным воздухом, и он сделал инстинктивное движение руками, как бы желая оттолкнуть ее.
Это была сорокалетняя, толстеющая женщина, с помятым лицом, коротким носом и большими зеленоватыми глазами. В вагоне она не успела подправить себе щеки и остальные части своего лица, а только напудрилась, и запах пудры сейчас же перенес Стягина в Париж, в ее квартиру, всю пропитанную этим запахом.
— Mais tu vas bien![22] — вскричала она, повернулась к своей горничной, одетой так же легко, и затараторила насчет своего багажа, перебивая себя и беспрестанно кидая вопросы Стягину.
Он все морщился. Ему хотелось сказать, чтобы они поскорее обе ушли из его комнаты и сняли с себя шубы, от которых шла морозная свежесть. И сразу ему вступило в оба виска от этого трещанья, которое он, однако, выносил целый десяток лет.
«День 22-го августа 1883 года, который сегодня вся истинно грамотная Россия вспоминает с сердечным сокрушением, не мог не вызвать в нас, давно знавших нашего великого романиста, целого роя личных воспоминаний…Но я не хотел бы здесь повторять многое такое, что мне уже приводилось говорить в печати и тотчас после кончины Ивана Сергеевича, и в день его похорон, и позднее – в течение целой четверти века, вплоть до текущего года, до той беседы с читателями, где я вспоминал о некоторых ближайших приятелях Тургенева, и литературных и, так сказать, бытовых…».
«К какой бы национальности ни принадлежал человек, будь он хоть самый завзятый немецкий или русский шовинист, он все-таки должен сознаться, приехавши в Париж, что дальше уже некуда двигаться, если искать центр общественной и умственной жизни. Мне на моем веку приходилось нередко видеть примеры поразительного действия Парижа на людей самых раздраженных, желчных и скучающих. В особенности сильно врезалось в память впечатление разговора с одним из наших выдающихся литературных деятелей, человеком не молодым, болезненным, наклонным к язвительному и безотрадному взгляду на жизнь.
Более полувека активной творческой деятельности Петра Дмитриевича Боборыкина представлены в этом издании тремя романами, избранными повестями и рассказами, которые в своей совокупности воссоздают летопись общественной жизни России второй половины XIX — начала ХХ века.В третий том Сочинений вошли: роман "Василий Теркин" и повесть "Однокурсники".
«Прямо против моих окон в той вилле, где я живу на водах, через полотно железной дороги вижу я сдавленный между двумя пансионами домик в швейцарском вкусе. Под крышей, из полинялых красноватых букв, выходит: „Pavilion Monrepos“…».
Более полувека активной творческой деятельности Петра Дмитриевича Боборыкина представлены в этом издании тремя романами, избранными повестями и рассказами, которые в своей совокупности воссоздают летопись общественной жизни России второй половины XIX — начала ХХ века.Во второй том Сочинений вошли: роман «Китай-город» и повесть "Поумнел".
Более полувека активной творческой деятельности Петра Дмитриевича Боборыкина представлены в этом издании тремя романами, избранными повестями и рассказами, которые в своей совокупности воссоздают летопись общественной жизни России второй половины XIX - начала ХХ века. В третий том Сочинений вошли: роман "Василий Теркин" и повесть "Однокурсники".
Короткий рассказ от автора «Зеркала для героя». Рассказ из жизни заводской спортивной команды велосипедных гонщиков. Важный разговор накануне городской командной гонки, семейная жизнь, мешающая спорту. Самый молодой член команды, но в то же время капитан маленького и дружного коллектива решает выиграть, несмотря на то, что дома у них бранятся жены, не пускают после сегодняшнего поражения тренироваться, а соседи подзуживают и что надо огород копать, и дочку в пионерский лагерь везти, и надо у домны стоять.
Эмоциональный настрой лирики Мандельштама преисполнен тем, что критики называли «душевной неуютностью». И акцентированная простота повседневных мелочей, из которых он выстраивал свою поэтическую реальность, лишь подчеркивает тоску и беспокойство незаурядного человека, которому выпало на долю жить в «перевернутом мире». В это издание вошли как хорошо знакомые, так и менее известные широкому кругу читателей стихи русского поэта. Оно включает прижизненные поэтические сборники автора («Камень», «Tristia», «Стихи 1921–1925»), стихи 1930–1937 годов, объединенные хронологически, а также стихотворения, не вошедшие в собрания. Помимо стихотворений, в книгу вошли автобиографическая проза и статьи: «Шум времени», «Путешествие в Армению», «Письмо о русской поэзии», «Литературная Москва» и др.
«Это старая история, которая вечно… Впрочем, я должен оговориться: она не только может быть „вечно… новою“, но и не может – я глубоко убежден в этом – даже повториться в наше время…».
«Мы подходили к Новороссийску. Громоздились невысокие, лесистые горы; море было спокойное, а из воды, неподалеку от мола, торчали мачты потопленного командами Черноморского флота. Влево, под горою, белели дачи Геленджика…».
Из книги: Алексей Толстой «Собрание сочинений в 10 томах. Том 4» (Москва: Государственное издательство художественной литературы, 1958 г.)Комментарии Ю. Крестинского.
Немирович-Данченко Василий Иванович — известный писатель, сын малоросса и армянки. Родился в 1848 г.; детство провел в походной обстановке в Дагестане и Грузии; учился в Александровском кадетском корпусе в Москве. В конце 1860-х и начале 1870-х годов жил на побережье Белого моря и Ледовитого океана, которое описал в ряде талантливых очерков, появившихся в «Отечественных Записках» и «Вестнике Европы» и вышедших затем отдельными изданиями («За Северным полярным кругом», «Беломоры и Соловки», «У океана», «Лапландия и лапландцы», «На просторе»)