Проект Повелитель - [42]

– Чудны дела Твои, Господи, – с сомнением произнес Хаймович.

– Идем, чего встали, – поморщился Федор.

– Надо же, какая хрень, – Шустрый поднял истекающую соком лапу торка и посмотрел на срез. – Как ножом оттяпали!

– Возьми себе на память, свистульку сделаешь, – похлопал его по плечу Мишка.

Шустрый повел плечом, сбрасывая руку.

– Себе возьми!

– Идем! – гаркнул я. – Максим-младший спать хочет! И почувствовал, как меня словно теплой ладошкой по голове погладило. Луиза.

Я не обернулся и так понял, что это она спасибо сказала. К щекам прилила кровь. Хорошо, что ночь, и никто не увидит мое красное лицо. Господи, подумал я, какое же это все-таки счастье, когда есть женщина, которая тебя любит. Нехороший червячок зависти шевельнулся в сердце. Повезло Косому.

Хаймович как-то на досуге объяснял, почему торки по трое ходят. Из его пояснений я мало что понял. Помню только, что у них есть три пола: он, она и оно. Что такое это «оно», никому неведомо, но для размножения оно позарез нужно. Непонятно, и на других тварей не похоже. Обычно для этого дела двоих хватает.

Впереди замаячили тряпичные развалы. Бывший вещевой рынок. Слева по курсу стоял дом без окон и стен – один каркас из швеллеров и бетонных перекрытий. Конечно, стены там когда-то были. Но были они стеклянными, и поэтому от них мало что осталось. Ветер перебирал сотни, если не тысячи платьев, костюмов, курток и плащей и много еще чего, висевшего на вешалках. Остальное, брошенное на пол и сваленное в кучи, давным-давно изгадили крысы. Да и то, что висело на вешалках, в основном превратилось в рвань. Женщины обожали возиться там часами, выискивая среди этого хлама еще годные для носки вещи. Неимоверные вещи со всяческими вырезами то спереди, то сзади. Из чего я заключал, что время до войны действительно было тяжелое, и на женщинах материал экономили. Хотя простых штанов и рубах там хватало. Одна беда – носились они не долго, зачастую вполне приличные на первый взгляд штаны расползались на второй день. Стоило ими зацепиться за какую-нибудь железяку или просто прыгнуть.

Поймал себя на мысли, что это я специально о всякой чепухе думаю и о городе сам себе рассказываю. Прячусь за пустыми мыслями от главной занозы, засевшей в голове.

Женщина, ребенок. Вот, пожалуй, о чем пора было задумываться. И давно. Я ведь не мальчик, а всё удалью молодецкой хвастаюсь, скачу кузнечиком по домам, о славе легендарного Мухи мечтаю. А мечтал ли сам Муха о славе? Он просто жил и делал то, что подсказывало ему сердце. Просто были у него способности, вот он их и использовал. Я хмыкнул собственным мыслям: до чего просто! И почему я раньше до этого не додумался? Наверное, потому, что жизнь меня толком не била. Ну лишился родителей, но даже толком их не помнил. Прибился к пацанам, таким же сиротам, потом Хаймович меня воспитывал. Все не совсем гладко, но получалось. Вроде все видел в жизни, и смерти навидался всякой. Но такой вот заварухи, как сейчас, никогда не было. Война заставила взглянуть на жизнь иначе. Не просто понять, кто враг, а кто друг. А именно иначе. Понять истинные ценности этой жизни, да и саму цену жизни. Я ведь не ценил жизнь, со смертью играл постоянно. Риск давал остроту восприятия. За кого мне было переживать, кроме своей шкуры? А теперь понял, что умереть очень просто. А вот жить, когда ты не можешь позволить себе умереть, очень и очень не просто.

Жить, чтобы защитить тех, за кого ты в ответе, гораздо тяжелее. Но именно эта ответственность и придает смысл твоей никчемной жизни.

Пока голова ударилась в размышления, ноги донесли меня до перекрестка. Улица Карла Маркса пересекала проспект Ленина. Хаймович как-то показывал мне портрет древнего старика (судя по бороде и кучерявому чубу, своего родственника) по имени Карл Маркс.

Ох и нехорошая улочка! Лучше через Рваный квартал идти, там хоть и руины, но нарваться на крупную неприятность шансов меньше. А здесь же двухэтажные бараки, оббитые плоским шифером, того и гляди завалятся, узкая улочка почти совсем заросла. Из вспученного корнями асфальта пробивались чахлые деревца и кустарники. Нехорошо здесь было не из-за живности. Не было тут живности. Даже воробьи на кустах не сидели. Именно отсутствие тварей и выдавало это место как гиблое, совершенно враждебное самой жизни.

Птицы, пролетая над определенным участком улицы, гибли, деревья сохли, не успев толком вырасти. Человек, пройдя вдоль по улице уж не знаю сколько метров, оставался там навсегда. Только кости белели. И ведь не нападал никто, не было ни плесени, ни лихоманки, ни торков, ни самоходок, ни стаи диких собак. Все живое сторонилось этого участка. Просто впадал там человек в оцепенение, словно статуя стоял. И стоял так, пока не умирал от голода. Лень было куда-то идти и невозможно оттуда выйти. Никто толком не знал, что там происходило.

Хаймович свою теорию выдвинул, когда я рассказал ему, как ворона, пролетая над улицей, вдруг сложила крылья и безвольным камнем упала вниз. Я смотрел на нее и видел по бусинкам глаз, что она еще жива. Она не разбилась. Крылья были неестественно раскинуты. Но она не сделала ни одной попытки трепыхнуться, двинуться с места. Лишь глаза не мигая смотрели на меня. А я стоял метрах в двух от границы проклятого места и смотрел на нее. Хаймович сказал тогда, что по каким-то причинам все живое, попавшее туда, утрачивает самый главный инстинкт – волю к жизни. Оно просто не хочет жить. Ему безразлично, жить или умереть. Вот уж засада, так засада. Иногда замечал кружащих над улочкой ворон. А потом видел, проходя мимо, тушки и перья этих ворон в траве.