Продолжим наши игры+Кандибобер - [3]

— Учту, мать, учту.

— Только, Вася, ты уж того… как и сказать-то, не знаю… Не оставляй меня, старую, здесь, когда квартиру получишь, а?

— Посмотрю на поведение!

Она улыбается, я улыбаюсь, но мы оба понимаем, что шуткой здесь и не пахнет.

— Жалко будет уходить отсюда, — говорит. Оглядывается по сторонам, любовно смотрит на стены, на фотографии, на окно. — Уж не знаю, смогу ли уйти… Прямо не знаю… Столько лет…

— А зачем тебе уходить?

Она странно так смотрит и ничего не отвечает. Не люблю, когда на меня так смотрят. Как на голого. Где-то глубоко в ней — понимание, усмешка. Но боязнь, что увижу эту ее усмешку. Да, она так боится, что готова показаться глупее, чем есть на самом деле, лишь бы сохранить мир и добрые отношения. Пусть так, я тоже простоват. Поиграем, пока есть охота.

— Вася, я хочу у тебя… попросить, если есть, конечно… Понимаешь, меня пригласили на новоселье… Денег… Степаныч-то наш квартиру получил.

— Какой Степаныч?

— Как же, дядька твой! У него нынче такой праздник, столько радости… Дети уже поженились, где-то в Сибири в своих квартирах живут, а он только получил. Не хотели поначалу давать. Все равно, говорят, через месяц на пенсию пойдешь, пусть лучше молодые получают, поживут хоть. Ну, Степаныча ты знаешь, взбеленился весь, а после видит, что это их не дюже испугало, — тобой пригрозил. У меня, говорит, знаете, кто племянник? Без пяти минут директор! А они спрашивают, с интересом так спрашивают: директор чего? А Степаныч тоже не простак — директор фабрики, говорит. Вот! А какой фабрики — молчит. Понимает, что если скажет — не тот разговор пойдет… Посмеялись, конечно, но пакостить не стали.

Не поднимаясь со стула, беру из-под стола портфель, медленно открываю его, щелкая пряжками, и, вынув небольшие

пластмассовые фигурки козла, медведя, обезьяны, осла, расставляю их на столе между сковородкой и тарелкой с хлебом. Здесь, вне фабрики, без запаха красителей, вони жженой резины, грохота и шипения прессов, они смотрятся вполне прилично. Конечно, я вижу и грубоватость швов, и не совсем удачную раскраску с явным преобладанием ядовитых тонов, да и выражения лиц у крыловских героев туповатые, но знаю и то, что человек новый, тем более в магазинной толчее этого не заметит. А детишкам, для которых наша продукция и предназначена, режущие глаз тона будут даже приятны…

— Господи! Что это?! — всплескивает мать ладонями.

— Осел, козел, мартышка и косолапый мишка, — отвечаю, стараясь говорить бесстрастнее. В конце концов, для меня это только продукция, а уж никак не повод для умиления.

— Как хорошо! — вздыхает мать, и я вижу, что она не лукавит.

— Полугодовой план фабрики, — говорю. — Вчера утвердили.

— И это все ты сделал?!

— Ну, как… Эскизы набросал один… художник… Некий Нагаев… А разработка пресс-форм, расчеты, чертежи — это мое.

Мать осторожно берет каждую фигурку, осматривает со всех сторон и аккуратно ставит на прежнее место с какой-то застывшей блаженной улыбкой. Потом поворачивается и смотрит на меня, чуть склонив голову набок.

— Ты чего? — спрашиваю.

— Большой ты человек, Вася! Не было у нас в роду таких… Степаныч уж куда как мастеровой, а такого не сможет… Это что же, и в магазинах будут продавать?

— Для того и делаем.

— Сколько радости детишкам будет! Большой ты человек, Вася, — повторяет она растроганно.

И тут я совершенно неприлично, потеряв всякое достоинство, бросаюсь к окну, чтобы увидеть человека, который звонит по телефону, — на стене нашего дома, как раз у самого окна, висит телефон-автомат. Диву даешься, сколько у людей хлопот, недоразумений, желаний — при распахнутой форточке можно слышать очень любопытные вещи. Мать хотела было просить перевесить телефон, но я запретил, пусть висит. Он напоминает о том, что моя жизнь не так уж и плоха, бывает похуже.

А к окну я бросаюсь, когда… В общем, звонит иногда по нашему телефону… Не могу ничего сказать, кроме этих обесчещенных и обесцененных слов — красивая девушка. Маша. Я уже знаю номер ее телефона, однажды она кому-то давала его, знаю, как зовут ее подругу, где живет и… И все. Не хватает духу подойти, скажем так.

Наверно, это неприлично, но, прижавшись щекой к холодной стене, изогнувшись всем телом, мне удается рассмотреть только ее подол и ноги. О ногах тоже не хочу ничего говорить, кроме того, что они… Никогда таких не видел. Маша потолковала с подругой, посмеялась над чем-то, мне недоступным, и повесила трубку. Промелькнул голубой подол мимо моего лица, я даже ощутил легкий ветерок и… Снова улица, чужие люди и какая-то опустошенность в душе, как если бы расстался с близким, хорошим, важным для тебя человеком.

— Вася, а как же со Степанычем? Надо бы ему гостинец какой-никакой, а? — напоминает мать.

— Да, действительно… Придется самое дорогое отдать, по такому случаю не жалко, — устанавливаю посреди комнаты стул, залезаю на него и снимаю с абажура подзапылившуюся обезьяну с ощеренной мордой. Встряхнув ее несколько раз, и пыль стряхиваю, и взбадриваю эту тряпичную образину, возвращаю ее члены на предназначенное им место. — Вот подари Степанычу. Сама говоришь, что человек я большой, будет и он знать, чем занимается любимый племяш.