Продолжим наши игры+Кандибобер - [20]

— Послушайте, братцы! Но ведь все эти куклы — старые модели! — возмущается Бабич. — Как же он мог их придумать, если они уже давно придуманы, мы выпускали их, правда, под другими названиями? И пресс-формы сохранились с прежних времен… Директор лишь взял на себя труд дать им новые имена!

— Ничего себе шалун! Ничего себе озорник! — хохочет Гусятников. — Ах, проказник! Вы мне, ребятки, вот что скажите… Насколько я понимаю, вся его работа — полная фигня? Правильно?

— Совершенно точно! — Бабич грохает тощим кулаком по столу. — Если поднять бумаги десятилетней давности, то можно найти и родителей этих бедных проказниц, и их настоящие имена.

— Ну, тогда у меня прямо гора с плеч… Вдруг, думаю, что-то путаю? Я ведь ему все в глаза выложил…

— Директору? — сияет Бабич, не веря.

— Ну да, а кому же!

— Вы сказали ему, что он мошенник? — с невероятной надеждой в голосе уточняет Бабич.

— Да! — восклицает бух молодецки и сразу делает Бабича самым счастливым человеком на земле. — Правда, я не употребил этого слова, — добросовестно поправляется бух. — Но я сказал, что он своими действиями нарушает финансовую дисциплину. Мне хотелось бы думать, сказал я, что это искреннее заблуждение с его стороны, а не что-то иное, менее симпатичное.

— Га-га-га!

— Это настоящая принципиальность. По большому счету, — говорит Аркашка и, склонив голову к плечу, задумывается о чем-то значительном.

— Га-га-га!

— Да будет вам, раскудахтались! — смущается бух.

— Нет, не будет! — Аркашка почувствовал необходимость выступить с заключительным словом. — Кто такой, собственно, директор? Кто он? Люди, в тысячу раз лучшие, отдавали свои жизни за то, чтобы был сегодняшний день, за то, чтобы были мы с вами, чтобы был тот же директор. И мы не позволим ему пренебрегать памятью тех, кому он обязан жизнью!

Чем больше говорил Аркашка, тем меньше у меня оставалось надежд, что он поддержит директора на месткоме. Хотя… Может, его убеждения меняются в зависимости от обстановки? Это бывало уже не раз. Надо поставить его лицом к лицу с директором. И без этого восторженного окружения. Что он тогда запоет? Ведь его можно уволить в любую минуту. Алкоголика и суд не возьмется восстанавливать. И Бабич, председатель месткома, ничего сделать не сможет. Даже пытаться не будет. Для Бабича стакан вина в рабочее время — страшная вещь. А провонявшие перегаром двадцать пять процентов мне сегодня очень пригодятся. Вот так, Аркашка, затащу тебя сегодня к директору. Что ты там петь будешь? Какие танцы на ковре спляшешь? Какие игры затеешь?

— Ребятки, — тихо говорит бух, — а как же с увольнением? Он говорит, стар, мол, не справляюсь… Понимаете, ребятки, для меня это конец. Это все… Через полгода на венок вам придется скидываться.

— Что за пораженческие настроения?! — ревет Бабич.

— Ребятки…

Молча перевожу взгляд с одного на другого. И вдруг на какое-то мгновение чувствую себя разведчиком во вражеском лагере. Все разузнал, разведал, знаю планы противника. Теперь главное — добраться до своих. Да, я здесь лазутчик, пора к своим, к единоверцам. И лишь топот копыт в ночной степи, и запах конского пота, и режущие космы гривы в ладонях, и тяжелая шашка на боку, и огни на горизонте, и крики погони!

Это было очень короткое чувство. Появилось и тут же исчезло. Остались легкая тревога и жалость к престарелому воинствующему буху.

Бабич писал, потом вывешивал объявление о заседании месткома, ходил к директору уточнять какие-то детали. Гусятников хмуро ходил по цехам, и его шаги звучали гулко и обреченно. Аркашка выпускал очереди микроречей. Бух бегал и волновался больше всех. Седые волосы над его желтым лбом стояли невесомо, как сигаретный дым.

Потом как-то неожиданно мне становится ясно, что решение принято. Когда, в какой момент это произошло, не знаю. Но из боязни, бессилия, растерянности, как камни из воды после наводнения, проступила решимость. Твердое знание того, что необходимо сделать.

У меня нет другого выхода. Не могу поступить иначе, потому что многие годы меня будет мучить эта упущенная возможность. Я буду вспоминать о ней каждый раз, когда у меня не будет денег, когда не смогу сесть в автобус, когда замерзну или буду страдать от жары, когда меня не похвалят (а могли бы и похвалить), когда поругают (а могли бы и не ругать). Слишком долго я ждал, чтобы так просто отказаться от всего. Каждый раз после поражения я говорил себе: «Ну, ничего, подождите. Придет и мой черед. Пока я потерплю. Но когда придет мой черед, вы, уж будьте добры, тоже потерпите».

И вот он пришел. Мой черед.

Во всем, что делается вокруг меня, во всем, что говорится, замышляется, вижу, ощущаю железную закономерность. Я уже знаю возможные ходы всех участников игры, которая только начинается. Все пути ведут к одному концу. К тому, который мне нужен. Но для этого необходимо сделать один-единственный ход. И тогда усилия всех игроков будут напрасны, им уже не изменить игры. Моей игры. Пусть директор думает, что это его игра, пусть Бабич крушит стены, пусть Аркашка трепется на каждом углу о собственных добродетелях, я-то знаю — идет моя игра. Мысленно прощаюсь с Бабичем, и он легко улыбается, не подозревая, что видит меня в последний раз. В том качестве, в котором знал до сих пор. Прощаюсь с Гусятниковым, и становится немного грустно — с ним расставаться не хочется. Тяжело. Гнетущее чувство вины. Но иначе нельзя. Прощаюсь. Не поминайте лихом. А помянете — тоже не беда. Оботрусь.