Продолжим наши игры+Кандибобер - [21]

Потом бух. Прощаюсь с ним и прошу прощения. Извини, дорогой, надо. Прощай, батя! Авось свидимся. Когда-нибудь, возможно, я вернусь на эти берега. Вот только застану ли тебя…

Зина… С ней прощания не получается. Сколько ни пытаюсь, не удается вызвать в себе чувство отчуждения. Каким бы я ни представлял себя в будущем, она не становится мне чужой. Принимает меня любым. Ну что ж… Это ничему не мешает. Пусть. Там разберемся. Придет время — наведем порядок, выметем мусор, помоем окна. Чтобы душа сверкала чистотой и непорочностью.

Аркашка опять произносит речь. Не слышу, о чем он говорит, и вижу только две перекрещенные, как шпаги, волосины в его носу. И еще запоминаю ритм его слов: двадцать пять… Двадцать пять… двадцать пять… Акции.

За окном проносится Зина. Бежит звонить мне из автомата. Боится, чтобы кто-нибудь не заподозрил нашего сговора. Пусть подозревают. Меньшая будет неожиданность. А впрочем… все это не имеет значения. Маховик, большой, тяжелый, приржавевший к оси маховик начинает медленно вращаться с сухим, скрежещущим скрипом…

Там, где только что прошла Зина, появляются туристы с рюкзаками. Вот и их нет, и снова в окне все неподвижно. Туристы исчезли, но в памяти остается их изображение. Бодро идут, навьюченные рюкзаками, и хохочут. А почему я никогда никуда не собираюсь? Почему я не ночую в лесу, не варю уху, не разжигаю костров? Кто меня лишил всего этого?

Закрываю глаза и снова вижу смеющиеся лица парня и девушки. Начинаю различать все больше оттенков в их смехе, я увидел в нем радость, счастье, озорство. Потом — любовь, ночь, которая наступит через несколько часов. Костер, река. Луна, запутавшаяся в прибрежных камышах. Эти двое… Они молча смотрят в костер. А пламя страстно выгибает спину, заламывает руки, обнимает красные от смущения сучья. В деревьях шорох, там тоже идет какая-то жизнь. Шумно и тяжело всплескивает большая рыба на середине реки. Пахнет сосной, рекой. Эти двое молчат. И в их глазах полыхает огонь.

И это все без меня. Как будто и нет меня — вот что пугает.

Как я им завидую! Как страшно я им завидую!

— Га-га-га! — серьезно говорит Бабич. Радуется чему-то.

Отчаявшиеся глаза буха. Его скомканный скорбный лоб.

Крепкозубая улыбка Гусятникова.

Тонкий писк Зины в телефонной трубке.

Желтые белки глаз Аркашки.

Карта Африки на стене. Молодые страны борются за независимость. В углу карты цифры: два — двенадцать — двадцать четыре. Телефон! Да, конечно, номер телефона. Я вспомнил этот случай. Шла девушка и размахивала светлой пластмассовой сумкой. Забыв обо всем, в каком-то религиозном восторге, пяля глаза и радуясь чему-то, я смотрел на нее через окно полуподвала. Из автомата на стене нашего дома она позвонила куда-то и дала номер своего телефона: два — двенадцать — двадцать четыре. «Спросите Машу». Маша. Имя, испытанное веками…

Тогда я опоздал на работу, а придя, тут же записал номер на карте. А теперь неожиданно вспомнил ее лицо, улыбку, ее «спросите Машу»… И вдруг почувствовал звериную тоску по ней. Никогда не думал, что можно так соскучиться. По ком? По незнакомому человеку, которого скорее выдумал, нежели узнал. Физическая боль. Оказывается, она все время жила во мне, эта боль. Затаившись. Сжавшись.

Гудки. Гудки. Редкие, протяжные. Неужели никого нет? Хоть бы не было, я не выдержу напряжения. Уже четыре гудка. Пять. Ну все, нет никого. Облегчение и… разочарование. Решусь ли я еще когда-нибудь позвонить.

— Алло! Вам кого?

— Мне, пожалуйста, Машу.

— Минутку.

— Алло! Это Маша? Здравствуйте. Неважно… Это совершенно неважно. Нет, и не пытайтесь, не вспомните. Подождите бросать трубку, ради бога, не бросайте трубку! Вот… Это никогда не поздно. Маша, я не прошу вас ни о чем, понимаете? Ни о чем. Только одно… Мне нужно на вас посмотреть. Посмотрю, и все. Пройдите мимо главного входа в парк. Сегодня в семь. Приходите, Маша. Если бы вы знали, как это нужно! Я и сам не знаю зачем… Может быть, мне просто нужно убедиться, что все вокруг не так плохо… Не знаю, кто вы, что вы, с кем вы, но прошу — покажитесь. Ну, ладно… Я все равно приду. Вдруг вы передумаете… Если захотите, чтобы я подошел, возьмите что-нибудь в правую руку. Не захотите — в левую. Ну, извините, до свидания.

Перевожу дыхание. Из меня сейчас, как из пластилина, можно лепить что угодно. Любого зверя — обезьяну, шакала, льва… Нет, лев — это, пожалуй, слишком.

Может, и в самом деле позвонить?

Поднимаюсь, иду к двери, потом по коридору. Вижу себя со стороны. Зрелище неприятное. Деревянная походка, голова вскинута, но отнюдь не от уверенности. В горле пересохло. Прокашливаюсь негромко, будто мой кашель может кому-то показаться подозрительным. Предательским. Страшно? Нет, не то… Вхожу, как в операционную. Из этого кабинета мне уже не выйти. Выйдет совсем другой человек. Интересно — какой?

За необъятным столом, недавно приобретенным прямо на мебельном комбинате, директор, откровенно говоря, не впечатляет. Он далеко не король. И даже не ферзь. Вот чернильный прибор — это да! Это фигура. А какая фигура — директор? Ладья? Нет, солидности не хватает. Слон? Пожалуй, слон. И опасен он только на том поле, к которому приписан. Директор — черный слон. Поэтому и сотрудничать с ним, и опасаться его можно лишь, когда я сам окажусь на черном поле. Но я не слон, и всегда могу перейти на белое. И все. Ищи-свищи. Пока он не знает, на каком я поле. Сейчас начнет выяснять. Пусть. Я на черном.