Продавец радости - [4]

— Минуточку, — озаряет журналиста. — Что у вас за репертуар? Он же по идее должен утверждаться… А тут еще и «имегранты»…

Понял. Ребята гребут огромные деньги (в сезон, конечно), записывая то, что им удается достать самим. Ну и, конечно, все сверх плана — в карман. Если бы они держались списка, то подозреваю, что плохи были бы их дела…

Да и вообще: какое дело мне, например, отдыхающему Игорю, до списков, которые кто-то там составлял и утверждал? Может, у него три класса образования. Может, он одну Зыкину слушает. Может, он вообще музыку не любит — у него от нее нервная экзема.

Я понял, что нечто проклюнулось. Безотчетное такое чувство — что-то здесь можно поиметь, если события и дальше будут развиваться.

— Но нельзя, чтобы вы получали зарплату от государства, записывая вот такое, — объясняет журналист усатому. — Кто у вас вышестоящая организация?

Говоря это, он с близкого расстояния заснял крамольные списки, а затем и всю будку. Понеслось…

Они продолжали разговаривать, а я возвращаюсь на рынок, в темные ряды под деревянными козырьками, откуда пахнет приправами, чесночными солеными огурцами, маленькими желтыми дыньками. Хожу как в картинной галерее — медленно, думаю о своем, хорошо. Набиваю сумку. Покупаю бордовую, как будто лакированную чурчхелу и начинаю жевать. Все идет в нужном направлении.

Этот усатый не может даже написать правильно. Я же названия тщательно копирую на прилагаемую к кассете бумажку. Ставлю год выпуска, фирму: «Полидор», «Хризалис», «Эми»… Дело чести. Вот только знать бы, что там поют? Я, если хотите, люблю инструменталки. Хороший саксофон, например. Потому что это разговор на равных. А когда из динамика рыдает хриплый голос, а мне не понять, что происходит, — это раздражает. Что-то хорошее проходит мимо, и так близко.

Чурчхелу я догрыз. Солнце лупит по голове — спать хочется. Возвращаемся с журналистом в дом отдыха. Стараюсь вести себя тихо, такси не ловлю, трясемся в автобусе. Вот до чего доходит!

Выкачиваю из него еще сведения об Аленке. Те две оказались не подругами, а секретаршами из ее газеты, просто у них номер — раскладушка на троих. Ах, бедная девочка, совсем одна!

— …а вы говорите, — бурчит журналист. — Край непуганых спекулянтов. Жаль, тема мелкая…

— А что, — осторожно говорю, — интересно. Вот только есть еще другая сторона. Люди пишут кассеты. Хочется им. Спрос, значит, есть. А этот, с усами — продавец радости.

— Хороший заголовок, — хмыкает журналист. — Продавец радости. В кавычках и с вопросительным знаком.

Помню, как мы с Юрчиком прониклись друг к другу нежными чувствами. Дело в том, что я люблю клиентов, которые хотят от музыки чего-то большего, чем просто жужжания на заднем плане под разговор. Юрчику я записал кассет шесть, какие — я уже говорил. Он приходил на встречи в метро, великолепный, в распахнутой, отороченной длинным мехом дубленке цвета сливок, пытался не брать сдачу (я этого очень не люблю), просил! «еще что-то накатать глухо забойное, но с душой» и скрывался в толпе. Проблема Юрчика в том, что ему трудно выражать свои богатые чувства и мысли: слов не хватает. И вот однажды он появился у меня дома (этой чести удостаиваются лишь клиенты со стажем) и попросил:

— Понимаешь, Гоша, все это (он обвел рукой стеллаж с кассетами и дисками) ништяк, но еще бы одну особую, эдакую. Вот, понимаешь, ночь. Я сажусь в «Жигуль». Только что от женщины. Любовь и все такое. Хочется чего-то такого, а ехать некуда. Я сажусь, это, в «Жигуль», делаю сто кэмэ по гладкому ночному проспекту и врубаю кассету. Вот. Понимаешь?

Я не знаю, что такое вдохновение. Но бывает, что накатывает — и хочется смеяться оттого, как все просто, и ты делаешь то самое, что надо. Я выхватил из коробки кассету, записанную только что одному деятелю, и, закладывая ее в аппарат, повторял:

— Значит, ночью на проспекте, когда некуда ехать, а хотелось бы…

Взрыв из динамиков. И взвихрились скрипки, клавесин — Вивальди, только очень быстро заритмованный, очень странный Вивальди, и вдруг туда ворвалось яростное, мощное гитарное соло, как будто поток раскаленного металла. Божественный «Сен-Пре».

Надо было видеть лицо Юрчика в этот момент. Он даже был не в состоянии сказать: «Вот же оно!» Он сидел, смотрел на меня, как на пророка, как будто вокруг моей головы появилось вдруг сияние… А я — мне казалось, что это я написал, что это моя музыка, ей-богу!

Передал ему кассету:

— Такое можно только дарить.

А Аленку я ему не отдам. Не у Пронькиных.

Опупея — другого слова не подберешь — с будкой звукозаписи развивается интересно и шустро. И пора подумать, что ж с этого можно иметь.

Ну, во-первых, мои коллеги по звукозаписи — усатый со взявшимся неизвестно откуда приятелем — устроили ежеутреннюю блокаду дома отдыха. Быстро вычислили, где мой усталый друг отдыхает — вот ведь!.. Сначала я не поверил, а потом пришлось. Выхожу из лифта в вестибюль, прохладный и полутемный. На мне кепочка с огромным козырьком и темные очки — сразу не узнать. Тем более что не столько меня сторожат, сколько журналиста. И еще как сторожат — вдвоем, у второго лицо вообще бандитское. Я затаиваюсь в кресле за колонной. Интересно ведь.