Продавцы грёз. Том второй - [40]

Дело в другом. Окна — второй по силе источник потери тепла, после двери, конечно, но без двери обойтись никак нельзя.

А вот без окон вполне можно. Плохо без них, конечно, но не смертельно. Поэтому небольшие иллюминаторы — по-другому и не скажешь — заделывались наглухо специальными затычками и конопатились. То же происходило с… кхм… санитарными отверстиями в полу.

И вот так четверо мужиков оказываются в замкнутом пространстве, в вечной полутьме, посреди прохладной влажной затхлости. Казалось, будто это путешествие проходит сквозь поток ужасного смрада, который только усугублялся… кхм… санитарными ведрами, норовящими опрокинуться во время хорошей тряски. Но это было в корне неверное чувство: ведь смрад — это и есть они, рабы. Не рабы движутся сквозь смрад, это смрад движется вместе с рабами, оставляя за собой, должно быть, отравленную полосу, на которой не осталось ничего живого.

Хотя и это ложь. Живое привыкает ко всякому, и вонь — не самое худшее, что может быть.

Алексей осторожно повернулся с одного бока на другой. Необходимая процедура (можно даже сказать — необходимый ритуал) — в одной позе затекало тело. Как обычно жалобно звякнула цепь, тянущаяся от его правой щиколотки к стене. Боли почти не было, он хорошо научился поворачиваться так, чтобы почти не тревожить цепь. Стальная колодка неплотно обхватывала ногу, и на щиколотке очень быстро образовался синяк, потом — ссадина, а та уже со временем превратилась в незаживающую рану. К счастью, не инфицированную, несмотря на всю антисанитарию, царящую в фургоне. Впрочем, вскоре рана должна покрыться струпом — Алексей практически ее не тревожил последнее время.

Лежать вот так, вытянувшись во весь рост, было жизненной необходимостью. Во-первых, сидеть слишком долго тоже невозможно. Во-вторых, печка-буржуйка, отапливающая фургон, находится в центре, а стены в первые холодные дни промерзли насквозь. И это даже без окон. Вот и приходилось вытягиваться и, кутаясь в дырявое одеяло, лежать, время от времени переворачиваясь, словно пытаешься сам себя прожарить со всех сторон.

Впрочем, для прожарки печь давала достаточно тепла только два раза в день — утром, за четверть часа до того, как караван двинется в дорогу, и вечером, через полчаса после того, как движение останавливалось. Изо дня в день проклятая дверь открывалась, мгновенно выпуская из фургона все остатки тепла, но давая обитателям сделать хотя бы пару вдохов свежего воздуха, и в фургон заходил работорговец. Он приносил с собой два ведра — с едой и водой — и ставил их у входа. Но кормил не сразу. Поставив еду, работорговец уходил, и хорошо, если он догадывался хотя бы прикрыть чертову дверь. Возвращался через минуту, занося охапку дров. Потом выносил все «санитарные» ведра (закрытая дверь — опционально). После проходил по фургону с ведрами и черпаком, разливая в миски либо жидкую кашку, либо суп. И воду — по кружкам. Затем заталкивал все дрова в печь, поджигал их и уходил. Жители фургона в этот момент буквально молились, чтобы дрова разгорелись с первого раза, ведь повторный приход истопника означал в очередной раз открытую дверь.

Будь воля Алексея, он бы и дверь законопатил к чертовой матери.

Но этого он не мог. Поэтому землянину приходилось в очередной раз поворачиваться с одного бока на другой и замирать, стараясь сохранить под одеялом как можно больше тепла.

Возможно, будь у него настоящие суперспособности, стрелок бы выдрал волосок со своей задницы, вскрыл бы им замок, затворяющий его колодку, и, сделав из куска драного одеяла одежду, сбежал бы в заснеженную пустыню. Там бы охотился на зайцев, пингвинов или белых медведей, потом, весь такой красивый в шубе из медвежьей шкуры и шапке из пингвиньих перьев, вышел к людям… Хотя зачем ему люди? Он и сам хорошо справлялся бы. А окончательно осуровев от жизни такой по весне грохнул бы всех Продавцов грез, их Представителей и гребаного Предтечу в придачу, оживил бы Орайю и зажил с ней долго и счастливо.

Но — вот незадача — из сверхсил у него только ярость берсеркера, смахивающая на биполярное расстройство в особо запущенном состоянии, а когда ты прикован к цепи, прока от нее никакого. Нет, один раз Алексей даже «включал» ее во время утренней кормежки (думал, хоть работорговца задушит), но только рассадил себе еще больше ногу и остался без ужина — истопник даже не стал подходить, пока Представитель второго клана извивался на полу, тянул к нему скрюченные пальцы и от ярости пускал пену изо рта. Поэтому от подобных экспериментов решено было отказаться.

Чего уж греха таить, мысли о том, чтобы расковырять поджившую рану на руке и достать оттуда Слепок Орайи, возникали постоянно. И с каждым днем они приходили все чаще, и все сложнее было от них избавиться. Но собственноручно убить во второй раз любимую Алексей не мог.

Он просто не мог себе это позволить. Ведь так… намного ли он будет лучше работорговцев?

Иногда стрелку даже снилось это. Как он берет Слепок, вставляет его в левый глаз, приказывает истопнику открыть замок и засунуть голову в горящую печь. А потом Алексей бродил по каравану и убивал всех — мужчин, стариков, женщин, детей… Кого-то заставлял покончить с собой, кого-то — вроде Хаза — душил сам. Когда умирал последний работорговец, он останавливался и оглядывал мертвый караван. И каждый раз среди мертвецов он видел команду «Непобедимого» — Короса, Эмену, Крога… Иваллу. Беременную Иваллу. Она лежала поодаль, сложив руки на животе, и Алексей понимал — это он задушил ее. Потом что-то тяжелое оттягивало его руки, он смотрел вниз, и видел на своих руках мертвую Орайю. У нее была сломана шея, а из окровавленной раны на месте левого глаза стекала кровь.