Пробужденная совесть - [4]

— Не поз-во-лю! — говорил, покачиваясь, Пересветов и кому-то грозил пальцем.

Кое-как Беркутов уложил его спать. Скоро Пересветов засвистел носом. Беркутов вышел из флигеля и садом пошел в дом. В саду он увидал Зою Григорьевну, жену Столешникова. Она сидела перед клумбой цветов на скамейке с книжечкой Флобера в руках; увидев Беркутова, она приветливо кивнула головой. Беркутов подошел, поздоровался и сел рядом. Столешникова была в голубом капоте. Ей лет двадцать пять; она немного полная, блондинка. Лицо у ней слегка как будто уставшее; глаза глядели ясно и кротко.

— Вы в меня еще не влюбились? — спросил ее Беркутов, смеясь одними глазами.

— Нет еще, — отвечала Зоя Григорьевна.

— И даже не надеетесь влюбиться?

— И даже не надеюсь. Таких, как вы, я не люблю.

— Это почему?

— Вы злы. В вас есть что-то кошачье. Вы вечно потягиваетесь, как тигр, который хочет прыгнуть на жертву. Вы очень злы. Это нехорошо.

— Вот как! Но все-таки, если вы в меня неожиданно влюбитесь — приколите к своему капоту красную розу. Это будет означать «да». Я ведь больше спрашивать вас об этом не стану, так вот запомните условный знак.

— Хорошо, я запомню. Хотя помнить не к чему, в вас я не влюблюсь. Послушайте, мне скучно, — добавила она. — Муж не пускает меня в Крым: говорит, нет денег. В этом вы виноваты, вы мало даете мужу денег.

— И все-таки я даю ему больше, чем другие управляющие.

— Это правда.

— Прежние управляющее удерживали у себя из доходов одну треть, а я удерживаю только одну пятую. Из пяти тысяч это составит тысячу.

— И все-таки удерживаете?

— Конечно. Я получаю пятьдесят рублей в месяц. Из этого сбереженья не сделаешь, а когда я состарюсь и не буду годен к paботе, ведь вы мне пенсии выдавать не будете?

— Не будем.

— Стало быть, я прав?

— Правы.

Зоя Григорьевна глядела, на Беркутова совершено серьезно.

— А все-таки мне хотелось бы в Крым, — добавила она.

Беркутов встал.

— Проконсул не спит? — спросил он Зою Григорьевну.

Проконсулом он называл Столешникова.

— Нет, — та качнула головкой.

— Читает Овидия? — он пошел к балкону, но на полдороге обернулся к Столешниковой. — В последний раз вас спрашиваю, — сказал он, — вы в меня не влюбитесь?

— Нет.

— А все-таки не забудьте о красном цветке.

Он исчез в дверях. В прохладной прихожей дома сидел лакей. Он был в черном фраке, черных чулках и туфлях без каблуков. Столешников страдал мигренями, и все в доме должны были двигаться неслышно, говорить шепотом.

— Доложите Илье Андреевичу, — сказал Беркутов.

Лакей неслышно ушел и неслышно явился в дверях.

— Просят-с, — прошептал оп.

Стараясь ступать тише, Беркутов вошел в кабинет. Столешников медленно повернул голову. Он сидел в кресле с томиком Овидия. На нем был надет бархатный пиджак, сидевший мешком на его страшно худом теле. На вид Столешникову было лет пятьдесят.

— Илья Андреевич, — проговорил Беркутов, — Пересветов просит у вас взаймы тысячу рублей. В конторе деньги есть, но Пересветов накануне краха. Если вы желаете моего совета, то, по-моему, денег ему дать нельзя. Ни под каким видом нельзя, — добавил он.

— Ну, так не давайте, — отвечал Столешников и повернул восковое лицо к Беркутову. — Больше я вам не нужен?

— Нет.

— До свиданья. В деньгах откажите, — Столешников взял раскрытый томик Овидия. — Откажите, — повторил он.

Беркутов неслышно вышел из кабинета. Во флигеле он разбудил Пересветова и сказал ему:

— Скачи домой и обрадуй жену. Столешников дает тебе тысячу рублей. Получит от Оглоблина и даст. Тринадцатого мая я привезу их тебе сполна. Будь спокоен.

Пересветов бросился к Беркутову с объятиями.

— Не стоит благодарности, — говорил тот, улыбаясь одними уголками губ.

Пересветов уехал домой радостный и веселый. Выпроводив Пересветова, Беркутов уселся за письменный стол и стал что-то писать. Писал он долго и сосредоточенно, вплоть до вечера, и даже не спрашивал себе чаю. В десять часов он лег в постель. Завтра ему нужно было встать в четыре часа утра. Однако, в полночь его разбудил голос ночного караульщика. Беркутов встал с постели и подошел к окну. Караульщик стоял у окна и говорил ему:

— Михайло Николаевич, Савоська, должно, вам опять солдатку Груньку привез, в березовом овраге свистит протяжно так, вас вызывает!

— Хорошо, хорошо, я сейчас выйду, — сказал Беркутов и поспешно стал одеваться. Его лицо было озабочено. Одевшись, он подошел к столу и вынул оттуда маленький револьверчик и пачку денег. Деньги он наскоро подсчитал. — Четыреста восемьдесят рублей, — прошептал он, — я думаю, хватит, — и спрятав револьвер и деньги в карман шаровар, он вышел на крыльцо.

Ночь была тихая. Месяц стоял высоко между двух туч. Из березового оврага несся протяжный свист. Беркутов увидел караульщика и сказал:

— Так я иду к Груньке.

Караульщик подумал: «Хороший барин, а бабник!»

— Идите, идите, побалуйтесь, — сказал он вслух и громко расхохотался.

Березовый овраг был в полуверсте от задних ворот усадьбы, и Беркутов через две минуты был уже там. Едва он показался на скате, как к нему вышел из-за кустов худой и плохо одетый человек.

— Это ты, Степа? — спросил Беркутов.

Худенький человек подошел к нему. Они поздоровались. Тот, кого Беркутов называл Степой, быстро заговорил: