Пробуждение - [6]

Мать рассмеялась громко, не опасаясь дочери:

— Бесится девка — возраст! Ничего, пройдет!..

Почти до утра просидел я с Марьей Тихоновой за чаем: говорили много, о разном, но в основном о ее работе.

Был момент, когда Марья Тихонова хотела бросить работу. До чего насточертела ей грязь, навозная жижа, работа с утра до вечера, и все за копейки. На одну доярку, подумайте, по сорок коров. Это ж очень много!.. Сколько раз Марья задавала себе вопрос: «А куда податься? Кто ее, почти неграмотную женщину, возьмет на хорошую работу?» Особенно стало тяжело, когда погиб муж. Как погиб? Ехал пьяный на тракторе, да и перевернулся: скатился с трактором под сугорок. Так вот с дочкою с тех пор лет десять вдвоем мыкаются. Спасибо Лиле — во всем помогает, а то, что про нее говорят, — одна болтовня, брешут люди.

— Сейчас вы герой производства, — вставляю я и пододвигаю к себе чашку с чаем, уже шестую по счету. Марья тоже не отстает от меня. — На Доске почета видел вас. В газете читал.

— Подумаешь, — воскликнула она лукаво. — Я сейчас открою одну тайну и скажу: это ваш брат газетчики сделали меня героем. Я работаю как все, и ничего тут смешного нет!

— Я смеюсь оттого, что все это правда. Журналисты накрутят иногда такое… А какой для вас самый главный показатель? — интересуюсь я и прихлебываю чай. Удивительно — на столе сахар, конфеты, даже печенье на тарелке.

— Для меня самый главный показатель — честная работа. Вот и все! Каждый должен на работе гореть и делать больше того, что от тебя требуется, — произнесла она твердо. — Может, вы не согласны со мной?

— Прям уж так и не согласен! Откуда это видно?

— Нет. Я просто так спросила. — Она, поджав губы, отвернулась. Обиделась, что ли! Потом я понял, что Марья, когда начинает думать о другом, всегда так делает. — Дочь жалко, убивается по одному парню… А он не стоит этого…

Я согласился с ней. Неожиданно из своей комнаты выскочила Лиля в халатике и без чулок. Она схватила с тарелки несколько печенюшек, стрельнув на меня заплаканными глазами, застеснялась и ушла в свою комнату.

Всю ночь мне почему-то снился гармонист, у которого неприятно скрипела гармонь.

Утром, чуть свет, я оделся и вышел на улицу. Постоял покурил. Марья Тихонова давно ушла на ферму. Я слышал, как она собиралась: охала, натягивала резиновые сапоги, потом стукнула калиткой. В дверях показалась Лиля в легком ситцевом платье и с капроновой косынкой в руке. Она подошла ко мне снова веселая и дерзкая.

— Я на работу… До свиданья! Будете у нас, заходите.

Уходя, Лиля помахала мне косынкой и послала воздушный поцелуй. Я смотрел ей вслед с какой-то легкой грустью.

Навстречу ей шел Володя, все в той же белой рубахе и в том же пиджаке внакидку. Видно, он не спал всю ночь и только возвращался домой.

Лиля прошла мимо не останавливаясь, не глянула даже в его сторону.

Уже издали набежавший ветерок донес до меня ее голос:

Ветер воет, ветер воет,

Ветер воет на беду.

Если Вовка мне изменит,

То я с Ванею пойду…

Я уезжал из Перевозова с таким чувством, словно оставил в этом селе что-то самое дорогое…

ТРЕЩИНА

Воскресный полдень. Лениво движется солнце, лениво угасает день. Блеск, жара, сушь. Недалеко от сугорка, где сидят Солодов и Стайкин, прямо перед ними, пожарной кишкой растянулась дорога, за ней теснятся гнутые кусты, а еще дальше — одинокая маленькая фигура, косящая траву.

Шесть лет не виделись Солодов и Стайкин, и если бы не командировка первого да не случайная встреча в городе, то кто знает, когда бы еще свела их судьба.

Солодов, сухой и желтый, слушает Стайкина, который вывез его за город на собственной «Ладе». Теперь он молча разглядывает муравья у своих ног, который нагло напал на беззащитную, с поломанными крыльями божью коровку. Но она упорно борется за жизнь, вырываясь из цепких лап муравья. Солодов пожалел пленницу, уже хотел ей помочь, но Стайкин опережает — ребром стакана отодвигает муравья, давит божью коровку и отдает нападающему, поясняя: «Не люблю слабых».

Солодов хорошо знал Стайкина. Это был тихий, всегда вежливый студентик. Но сейчас, словно впервые, отчетливо увидел его лицо — носатое, губастое, покрытое жирной пленкой. «И кого только земля не рожает!» — подумал Солодов.

По лицу Стайкина глубокими морщинами прошлась жизнь. В них все: голод и довольство, невинность и разврат.

Солодов брезгливо отодвигается от Стайкина, но тот, ничего не замечая, тычется толстыми губами в стакан и упрашивает:

— Ну пей же, Лешка! Ну пей! Я для удовольствия только.

— Неужто? — Солодов скептически улыбается.

— Законно! За прошлое пей, за настоящее. Помнишь ведь институт?

— Ну и что?

— А помнишь, что отмочил ты в колхозе, где мы картошку убирали?

— Помню, а как же! Мы тогда ходили в соседнюю деревню на праздник. Там я перебрал малость — и домой, через кладбище. Запнулся за могилу и уснул на ней…

— А ночь темная, страшная, — перебивает Стайкин, — и кто-то из нас, возвращаясь домой, наступает тебе на ногу. Ты очухался и за нами. И так до села, кто кого обгонит. По кустам бежали, по жнивью. Эх! Времена-времена.

Оба пьют. Стайкин закусывает колбасой, а Солодов морщится и сплевывает.