Пробуждение - [4]

— А-а-а, газетчик! А я, глупенькая, подумала, что председатель жениха ведет. — И глаза ее с бойкой дерзостью остановились на мне. — Газетчика не приму!

Иван Васильевич еще раз толкнул меня в бок: «Ну что, не я ли тебе говорил?»

— Почему не пустишь человека?

— Скучно — ни пообниматься, ни поцеловаться!.. Глядишь, еще и про меня в газете пропишет…

Лиля продолжала смотреть на меня дерзко и насмешливо. Я был лет на десять старше ее, и, видимо, поэтому она не принимала меня всерьез.

— Ты остепенишься когда-нибудь? — Председатель нахмурился. — Девка на выданье, а ума накопить не может! Слов супротив такой нет.

— А ты займи мне, Иван Васильевич, ума-то, накоплю — отдам. При газетчике говорю!

Председатель покачал безнадежно головой, пожал мне руку и молча ушел, а я понял — не хочет с ней связываться, да, по-видимому, даже таким серьезным, как председатель, нелегко с красавицами спорить. С такими девушками всегда тянет пошутить. Ох, эти слабости человеческие!..

Мы вошли в дом. Я остановился у порога, привыкая к темноте. Лиля сразу прошла в комнату, затем вернулась.

— Ну, как вам председатель? — первым делом спросила она. Я пожал плечами — пусть оценку дает сама. — Он только с виду строгий, а так хороший.

Лиля включила свет, подошла к большому зеркалу, которое стояло в углу, покрутилась около, поправила волосы на голове, потом резко развернулась на каблучках и насмешливо уставилась на меня. Мне, если честно, нравились женщины кругленькие, тепленькие, а у Лили была спортивная фигура. Но это тоже ничего!..

Глядя на Лилю, я почувствовал, как вдруг стал терять что-то важное и нужное в жизни… А что?!

Дверь резко распахнулась, и вошла Марья Тихонова — мать Лили, в резиновых сапогах и грязном халате. О ней уже печатали в газете. Ее портрет висел на Доске почета возле правления колхоза. Я невольно обратил внимание, что на полу оставались следы от занавоженных ее ног. Она, оставаясь у порога, попросила дочь:

— Лиль, подай кусочек хлеба. Пошла коров доить. Только что управилась с навозом.

— Мам, к тебе из газеты, — проговорила Лиля и ушла на кухню, и уже оттуда: — Из областной!

— То-то я смотрю — кто бы это? — Она внимательно стала разглядывать меня.

Я подошел к ней, представился и поздоровался за руку. Она была одного роста с дочкой, только чуть-чуть полнее и с большими красными руками, а на ладонях все линии жизни были забиты въевшейся грязью, которая никогда уже не отмывалась. Хозяйка стала оправдываться:

— Я извиняюсь, некогда!.. Вечером обо всем поговорим, добро?.. А пока дочка чайком попоит!..

Я от чая отказался. Вышла из кухни Лиля и протянула матери кусок хлеба; та еще раз извинилась и ушла, оставив у порога пятно от навозной жижи. На улице за ней скрипнула калитка. Слышно было, как с русской печи спрыгнул кот и замяукал на кухне. Лиля затерла пол, налила коту молока и ушла к себе в комнату. Я снова сел на лавку за столом. Тут услышал, как она принялась напевать что-то смешное и веселое. И мне показалось, что, наверное, веселее ее, счастливее нет сейчас никого на свете. Но как я горько ошибался в тот момент! Когда же Лиля вскоре вышла ко мне, то я не вдруг узнал ее. Темное платье очень шло к ее румяным щечкам. Голубые глаза, как два василька, внимательно смотрели из-под темных ресниц. «Ой-ой-ой! Коза ли это?»

— Мама ушла — придет не скоро, а я на «пятачок»!

Я сам деревенский и все отлично понимал. «Пятачок» — то место, где вечерами собирается молодежь, танцует. Летом в клуб не больно тянет, лучше на свежем воздухе.

Я вспомнил свои деревенские посиделки, как, бывало, собирались мы в каком-нибудь доме — то ли у друзей, то ли у знакомых — и всю ночь пели частушки, плясали. Ни одного праздника не пропускали, но работали исправно, без прогулов — от темна до темна. Для нас гармошка что для нынешней городской молодежи ансамбль из Америки.

— Ну так как? Спать ляжете или со мной пройдетесь? — спросила Лиля и отчего-то грустно-грустно вздохнула.

Спать не хотелось, и я пошел с Лилей. Уже посвежело. Над крышами поднималась круглая луна. Стояли белые ночи. Натоптанной тропой мы медленно прошли меж огородов и вышли к новому клубу. Когда мы шли, я увидел необозримые дали. Далеко-далеко уходила вологодская земля. Такие огромные пространства! Господи! Как велика и богата наша земля, и почему при этом мы нищие?

Возле клуба сбилась темным кругом молодежь. Играла гармонь. Вытолкнутая кем-то на середину беленькая девушка притопнула каблучком и поплыла по кругу. На шее у нее лежала яркая косынка, концы которой она натянула пухлыми пальчиками в разные стороны. Неожиданно девушка остановилась, притоптывая ножками, пропела звонко-дробную частушку:

Растяни, дружок, гармонь,

Чтоб ходила как огонь.

Под гармошку под твою

Я частушки пропою.

Вокруг девушки затоптался петухом рыжий, нескладный парень, и когда она умолкла, он рявкнул гармонисту: «Почаще!» — и, выстукивая дробь огромными сапожищами, прогорланил:

Перевозские девицы

Из отрепий, из кострицы,

Ходят задом наперед,

Никто замуж не берет!

Все дружно засмеялись, а кто-то крикнул:

— Так их, Федор, выдай еще!

И польщенный Федор еще крепче застучал сапожищами, поднимая пыль: