Пробуждение - [23]

— Ну, — говорю, — интересный разговор!

Вздохнул. Я пошла. За мной топает. На опушке остановилась. Спрашиваю строго:

— Беседовал с вами директор?

Переступает с ноги на ногу, сопит как медведь.

Наконец проговорил голосом удавленника:

— Петрушину скажите… Окорять буду…

Работает. Как зверь. Из лесу не выгонишь. Но положение пока еще трудное, заработки в бригаде нищенские.

Очень рада, что ты интересуешься нашими делами. Но ты не права, это у тебя временное настроение — бросить все и уехать в такую же глушь. Во-первых, тут совсем не глушь. И какая может быть глушь среди людей?! А во-вторых, из-за неудачи с докладом в научном кружке нельзя падать духом. Профессор тебя разгромил — так он же профессор! А ты? Вчерашняя школьница. Конечно, он, наверно, прав, что ты не знаешь жизни и оцениваешь литературное произведение не по тому, есть ли в нем жизнь, а по тому, как оно похоже на другие литературные произведения. Но из-за этого считать, что ты напрасно пошла на филологический факультет, что литература вообще роскошь и никакой практической пользы людям не приносит, а добывать живицу можно без всякой литературы, и это, по крайней мере, приносит пользу… Ты просто не ценишь своего счастья. Если бы здесь в тайге у меня были учителя и книги!..

Наверно, так и должно быть, что мне здесь не хватает учебы, тебе там не хватает практической жизни… Мне сейчас пришло в голову, что мы с тобой разными путями идем к какой-то одной цели. К какой? Еще не знаю, не могу назвать. Есть только предчувствие. Идти можно и так, как ты, и так, как я или Юрка… Но где-то мы обязательно встретимся, А по дороге будем друг другу помогать.

Что у Юрки?

3

Ничего не понимаю! Я была уверена, что вы переписываетесь и ты все о нем знаешь. За два месяца ты не собралась ответить на его письмо! Ты просто права не имеешь! Ведь он в армии, он на два года оторван от тебя, от всего, что тебя окружает. Ему там нелегко. Он думает о тебе, носит с собой твою фотографию. Что это с твоей стороны — опять какая-нибудь игра? Или прием? Тогда это бесчеловечно. Или же… Но не могла же ты вдруг, за два месяца, разлюбить! Напиши. Сейчас же сядь и напиши ему хорошее, подробное письмо о себе, об институте. Ты обязана это сделать!

4

Почему тебя возмутило в моем письме «обязана»? Если ты Юрке друг, товарищ, у тебя по отношению к нему есть обязанности. Так должно быть между людьми. Конечно, ты обязана ему писать. Не возмущайся, это тебя не унизит.

Помню, как я оскорбилась в день приезда, когда услышала от Кати «нянька». Не успела я войти в поселок, как сразу оказалась всем обязанной: и хозяйке квартиры, и возчику Кузьмичу, и директору, и всему химлесхозу… Унизительно! Но самое интересное, в глубине души я почему-то чувствовала, что действительно должна, обязана. И осталась. И тут оказалось, что люди вокруг также естественно считали себя обязанными передо мной. Я тогда не понимала. Ни мою Настасью Петровну, ни Василия Мефодьевича, ни Петрушина не понимала. Видела во всем расчет, хитрость даже… А потом я стала испытывать от этой всеобщей обязанности непрерывную радость. Хотя порой это бывало тяжело, порой даже заставляло меня и поскулить и пореветь.

Вот, например, на днях. Прихожу домой, слышу, корова в хлеву мычит-надсаживается. Выясняю у Катьки, в чем дело.

— А не доена, оттого орет. Больно.

— Что же мать не подоила?

— А нету мамки, в город поехала.

— Какой город?! Что ты мелешь? На чем поехала?

— А на самолете. Начальник разрешил. Сказывала, через неделю воротится. В Красноярске у ней подружка.

— Как — через неделю?! А хозяйство! А за тобой смотреть?

Катька стоит животом вперед, руки за спиной, качается, во весь рот ухмыляется — ей весело!

— Сказывала, не боись, нянька приглядит!

Тут, кстати, нянькой в семье зовут старшую сестру.

И я мчусь доить изнемогающую Звездочку. Стараюсь делать все, как Настасья Петровна, даже фартук ее надеваю. Звездочка смотрит на меня доверчиво и терпеливо. Начинаю доить. Боже мой, соски у нее твердые, как дерево. Уже через две минуты пальцы немеют, скользят, молоко еле сочится. Бедная Звездочка мотает головой, бьет меня хвостом по лицу, вся дрожит. Катька с испуганными глазами бросается за соседкой. Та приходит — пожилая, толстая украинка, — охая и причитая, подсаживается к Звездочке, оглаживает ее, успокаивает и вмиг выдаивает три литра молока.

Теперь она обучает меня этому искусству: смазывать соски жиром, захватывать сосок всей ладонью и с силой оттягивать книзу, преодолевая страх, что оторвешь. И главное, учит чувствовать скотинку — ее состояние, настроение…

Едва разделываюсь с дойкой, пора варить Катьке ужин. Одновременно нужно помогать ей с уроками. Сваливаюсь в первом часу ночи. А через полчаса будят: я плохо заперла ворота хлева и Звездочка вышла прогуляться в соседский двор. Водворив корову на место, полночи на морозе вожусь с тяжеленными воротами, которые никак не запираются — перекосились. В конце концов, кое-как заматываю кольца проволокой. И уже не сплю до утра — на каждый скрип поднимаю голову и с ужасом жду очередного появления соседей.

Завтрак начинаю готовить затемно. Выясняется, что для этого необходимо наколоть дров. Да и подтопить не мешает: за ночь выстудилось и Катьке будет страшно вставать. Наколоть дров! Беру в сенях здоровенный колун и отправляюсь, как на плаху. Расколоть нужно чурбак диаметром в полметра. Прыгаю вокруг этого окаменевшего чудовища, колун выворачивается, тюкает обухом, норовит хватить меня по ноге. Поднимаю голову, чтобы убрать со лба волосы, и вижу за оградой соседских ребят, с любопытством взирающих на это зрелище. Уволакиваю чурбак за дом и продолжаю смертный поединок вдали от чужих глаз. Наконец откалываю от этой стальной глыбы несколько жалких щепок и бегу растапливать печь. Варю Катьке кашу и с тоской думаю о том, что в хлеву ожидает меня Звездочка. Стук в дверь. Соседка! Смотрю на нее с ужасом — конечно, Звездочка снова отправилась в гости.