Проблеск истины - [36]

— Упаси Бог.

— Ну и хорошо. Початки, что она тебе подарила, просто загляденье. Надо будет запечь их в золе. Обожаю печеную кукурузу.

— Почему бы нет.

— А в том, что початков четыре, есть какой-нибудь смысл?

— Никакого. Два тебе, два мне.

— Здорово, когда тебя кто-то любит и носит подарки!

— Слушай, тебе каждый день носят подарки. Пол-лагеря занято на заготовке зубных щеток.

— Верно, зубных щеток у меня уже мешок, да еще с Магади запас остался. А твоя невеста очень мила. Все у нее так просто, естественно. И у остальных тоже. Рай у подножия вершины. Всегда бы так.

— На самом деле все живые люди со своими сложностями. Нам просто везет.

— Я понимаю. Именно поэтому мы должны делать друг другу добро. Везение надо отрабатывать… Ах, скорее бы пришел мой лев! Надеюсь, мне хватит роста, чтобы разглядеть его в траве. Ты не представляешь, как мне важно его добыть.

— Это всем известно.

— Некоторые, верно, считают, что я сумасшедшая. Но ведь в старые времена люди искали Святой Грааль, золотое руно, и это никому не казалось глупым. А тут живой лев, покруче любых плошек и овечьих шкур, даже самых золотых. У каждого человека есть объект абсолютного вожделения. Для меня это лев. И на данный момент ничего важнее нет. Я знаю, тебя уже достало, и всех остальных тоже. Вы со мной так терпеливы. Ну ничего, дождь прошел, теперь я его добуду. Скорее бы уже ночь! Так хочется опять услышать его рев.

— Да, ревет он великолепно. Вы уже скоро увидитесь.

— Посторонним этого не понять. Ну ничего, он мне за все заплатит.

— Только не надо его ненавидеть.

— Наоборот, я его люблю! Он прекрасен и умен, и я никому не обязана объяснять, зачем мне понадобилось его убить.

— Никто и не требует.

— Отец понимает. Он мне сам объяснил. И рассказал про ту ужасную женщину, для которой готовили льва. Всадили в него сорок восемь пуль… Даже говорить про это не хочу. Все равно никто не поймет.

Я, однако, все понимал. Мы были вместе, когда впервые увидели следы исполинского льва: после легкого дождя, в увлажненной пыли, удивительно отчетливые — вдвое больше, чем обычные львиные следы. Мы охотились на конгони, лагерю нужно было мясо, и когда я показал следы Нгуи, у того на лбу выступил пот. Подошла Мэри, открыла рот, да так и застыла. На своем веку она повидала много львиных следов, нескольких львов добыла сама, но такого не видела никогда. Нгуи тряс головой, как заведенный, а я чувствовал, как в подмышках и в паху становится мокро от пота. Мы прошли по следам, как гончие собаки, и увидели мутный ручей, из которого лев напился, прежде чем уйти в чащу вверх по течению. В илистой грязи у воды следы казались еще внушительнее. Я никогда в жизни ничего подобного не видел.

Мне сразу расхотелось охотиться на конгони. Я боялся, что ружейная пальба спугнет льва-великана и он навсегда уйдет отсюда. Но в лагере ждали мяса, а дичь в ту пору была скудной, да еще и пугливой из-за обилия хищников. Зебры сделались осторожными, как пустынные сернобыки, и у тех, кого удавалось добыть, на холке были черные шрамы от львиных когтей. В этих местах безраздельно хозяйничали буйволы, львы, леопарды и носороги, на которых никто не хотел охотиться, кроме таких корифеев, как Отец и Джи-Си, хотя и у Отца иногда пошаливали нервы. Что до Джи-Си, то он свое уже давно отнервничал и в любой ситуации хладнокровно пускал пулю за пулей, не думая об исходе. Отец, охотившийся здесь задолго до Джи-Си, когда джипов и в помине не было, говорил, что сафари в этих местах никогда не кончались добром, а ведь он исходил все окрестные леса и болота и даже ночью, бывало, пересекал выжженные солончаки, где днем в тени жара достигает ста двадцати градусов по Фаренгейту.

Я вспоминал об этом, разглядывая львиные следы, которые потом горели у меня перед мысленным взором, словно выжженные каленым железом, пока мы гонялись за конгони. Я знал: Мэри видела достаточно львов, чтобы по следам определить размеры зверя, и сейчас пытается представить великолепного льва-исполина, идущего по тропе к водопою. Мы наконец добыли юную конгони, неуклюжую, смуглую, с лошадиной мордой и нежнейшим мясом, невинную, как сама невинность, и Мэри прикончила ее выстрелом в основание черепа — отчасти чтобы потренировать глаз, отчасти потому, что кому-то надо было это сделать.

Сейчас, в палатке, вспоминая о том дне, я подумал, что у записных вегетарианцев мои зарисовки наверняка вызовут приступ омерзения, однако каждый, кому довелось отведать мяса, должен понимать, что животное сперва надо убить, и коль скоро Мэри взяла на себя эту ношу, ей следовало научиться убивать, причиняя как можно меньше страданий, а для этого нужно практиковаться. Я убежден, что люди, которые за всю жизнь не выудили ни одной рыбы, пусть даже из консервной банки, и тормозят на шоссе, если дорогу переходит кузнечик, и не знают вкуса мясного бульона, — такие люди не имеют права осуждать тех, кто испокон веков охотился, чтобы не умереть с голоду, и рачительно следил за поголовьем здешней дичи, пока ее не присвоил себе на потеху белый человек. Разве мы знаем, что чувствует морковь, или свежая редиска, или перегоревшая лампочка, или изношенный виниловый диск, или яблоня под снегом? Что творится на душе у списанного самолета, у жевательной резинки, у окурка, ввинченного в пепельницу, у старой книги, источенной червями? Ни один из этих случаев не описан в своде инструкций для практикующего егеря. Нет там и указаний, как лечить фрамбезию и венерические болезни, хотя мне приходится этим заниматься чуть не ежедневно. Не говорится ни о падающих деревьях, ни о пылевых бурях, ни о кусачих мухах, за исключением мухи цеце, в разделе «Мухи».