Проблемы истории массовых политических репрессий в СССР - [6]

Еще одной важной характеристикой политической культуры тридцатых годов стало формирование образа внутреннего и внешнего врага. «Кругом враги» – в этой ауре и в духе веры в непогрешимость Сталина проходила социализация поколения («дети революции, верившие в светлые идеалы», по образному выражению российского писателя Анатолия Рыбакова), не знавшего другого режима, примирившегося с недостатками советского и даже оценившее его преимущества. Чем большую ненависть к «врагам народа» раздували в массах, тем больший фимиам курился фигуре Вождя. Следует признать, что довольно значительная часть населения поддерживала режим в борьбе с «вредительством». Отчасти причиной тому была ложная информация, отчасти – утвердившаяся практика озвучивания в каждом выступлении обвинений в адрес «врагов». Строительство «нового мира» многие воспринимали как личный и общественный долг, а партия, борющаяся со всеми, кто препятствует этому процессу, в глазах населения представала как некое организующее начало, связанное с укреплением государства. Более того, широкие слои населения видели в советской власти «свою», народную власть, в противовес прежней – «чужой» для них. Насилие при этом играло существенную, но не абсолютную роль, так как сталинизм сумел опереться на традиционалистскую политическую культуру российского социума.

В свою очередь, страх, выступавший обратной стороной иррационального обожествления вождя, лежал в основании настроений бдительности, которые подпитывались перманентными разоблачительными кампаниями. Так, один из корреспондентов В.М. Молотова – секретарь редакции журнала «Мурзилка» В. Максимов – просил довести до сведения И.В. Сталина информацию о подаренном автору письма Л.М. Кагановичем сборнике «Героизм революции» со статьей «злейшего врага трудящихся Троцкого».[39] Другой не менее бдительный москвич Г. Толмачев выражал недоумение, что в купленной им брошюре Молотова фамилии «врагов народа» были напечатаны с наименованием «товарищи».[40] Столь своеобразная, черно-белая «картина мира» советского человека достаточно уверенно формировалась подобными идеологемами и мифологемами. В силу этого, было немало принявших активное участие в разжигании истерии поиска «врагов народа». Например, научный работник Лемберг из Москвы, стремясь выглядеть «святее римского папы», в письме к В.М. Молотову в декабре 1937 г. призывал «врагов революции – как бы много их ни было» беспощадно и физически истреблять. Характерно, что председатель правительства сделал на письме приписку: «У страха глаза велики».[41]

Однако были и те, кто сомневался в масштабах вредительства. Например, инженер Львовский из Харькова в письме к Г.К. Орджоникидзе после второго московского процесса (январь 1937 г.) спрашивал: «Здесь могут быть упущения, даже ошибки, но есть ли это обязательно вредительство?».[42] Не исчезли и протестные настроения, которые проявлялись в виде «полуоткрытых» формам сопротивления режиму: стихов, частушек, поговорок и песен антисоветского содержания, надписей на стенах, листовок и анонимных писем во властные институты. Особой пассивной формой протеста выступала подчеркнутая аполитичность населения и, прежде всего, нежелание принимать участие в официозных общественных мероприятиях. Хотя во второй половине 1930-х гг. посещаемость демонстраций и собраний выросла, но это было вызвано не столько усилением политической активности, сколько ростом контроля со стороны властей. То есть речь может идти о некоем стандартизированном энтузиазме, выступавшем своеобразной формой защиты от ненужных неприятностей. Если в первой половине 1930-х гг. люди не только жили в мире непонятных нам слов, но и пытались выражаться искусственным языком газетных передовиц (впрочем, поколение, родившееся после 1917 года, другого языка и не знало), то уже во второй половине десятилетия постепенно из повседневной жизни уходят многие надуманные слова. В этом также состояло пассивное сопротивление сталинскому режиму.[43]

«Голос народа» проявлялся и в таких формах, как слухи и жалобы. Причем число последних выросло до невероятных размеров именно в период «Большого террора». Если в январе 1937 г. в Прокуратуру СССР поступило 13 тыс. жалоб, то в январе следующего года – 25 тыс., а за 20 дней февраля – около 40 тыс.[44] Характерными чертами всего комплекса обращений граждан во властные структуры были стремление найти правду в самых высоких инстанциях и недоверие к местным чиновникам. Как следствие, региональные материалы свидетельствуют о росте спроса на услуги подпольных адвокатов на всем протяжении 1930-х годов.[45] Но по мере нарастания размаха террора грань между легальными и преследуемыми жалобами становилась все более неопределенной, сужая границы «диалога» власти и народа. Поэтому во второй половине 1930-х гг. люди просто боялись высказывать свое мнение, даже намекать на то, что чем-то недовольны.

С другой стороны, репрессивная практика второй половины 1930-х годов наглядно продемонстрировала наличие в обществе не только пишущих доносы и молчащих, но и тех, кто не боялся поднять свой голос в защиту «врагов народа». Конечно, в условиях страха за свою жизнь и жизнь оставшихся на свободе родственников люди по разным причинам отрекались от своих близких, но немало родственников репрессированных находили мужество делать заявления о невиновности жертв террора. Правда, их выводы, как правило, не выходили за рамки их частного cлучая. Чаще всего причину репрессий видели в «злой клевете» или в том, что в деле не разобрались следственные органы. Например, В. Дмитровская и М. Каракоз из Бердянска в письме к В.Я. Чубарю в феврале 1938 г. выражали сомнение в целесообразности «огульного подхода к людям» со стороны местных органов НКВД. Так как поверить в виновность своих мужей они не могли, как и в то, что нет справедливости, то наиболее распространенным объяснением происходящего было: «Лес рубят – щепки летят!».