Проблема адресации - [3]

Главная особенность жизни состояла в подавлении и переориентации сексуальных потребностей, как это водится во всех религиях. И почему я не убежал — я теперь понимаю (хотя убежать, как выяснилось при более близком рассмотрении, было нетрудно): видимо, я попал туда, куда исподволь вёл меня мой отрицательный опыт. К тридцати годам я узнал около десятка… впрочем, я это уже писал, повторять не буду. И я оценил: моя невеста поступила, со своей стороны, весьма мудро, ибо в том виде, как я являлся ей, я был неспособен на брак. Как это объяснить? — Постараюсь. — Тяжкая, мучительная жизнь привела меня к ненависти в отношении чувственно-плотской стороны. Я сказал, что был агностиком, но на самом деле я склонялся к чему-то вроде манихейства. Бессознательно я грезил, пожалуй, об оскоплении и даже, как я теперь понимаю, по-своему молился, чтобы некая высшая инстанция освободила меня от позорного и подавляющего рабства плоти… И вот я начинаю рассказ о том, как я стал поэтом.

14

Позже я узнал, что его звали Щудерек. Любителям поэзии, наверное, уже ясно, о ком речь. Это крупнейший поэт, пожалуй, великий. Я называю его настоящим именем, которое он скрывал. А тогда он сказал мне: «Помните, что мы с вами не знакомы. И больше ко мне не подходите». Глядя с обрыва вслед своему скомканному листку, я чувствовал странную обиду, хотя, рационально, — на что я мог обижаться? — ведь он сделал мне облегчение. Он повернулся было уходить, но вдруг остановился. «Да, если хотите, впрочем, я могу вам сказать ещё кое-что». — И он объяснил, как найти тех, которые читают.

15

Это явилось для меня совершенной неожиданностью. Некоторое время, — не помню, недели две, — плоть меня не беспокоила, и я уж начал склоняться к мысли, что здесь действительно присутствует сила, которая исцеляет и освобождает от этой гадости. И вдруг случилось необъяснимое: это был жар, бред, поток образов и слов, неотвязно требовавших от меня какого-то действия. Я брал их, ощупывал, сдавливал, соединял, блуждал в их шершавых и нежных внутренних закоулках. И когда наконец они сложились в ритм со звоном, я испытал такое наслаждение, что, очнувшись, сразу же заподозрил, в чём тут дело. Я сидел за столом, передо мной лежал исписанный лист, и хотя, прочитав, я ощутил лёгкий стыд и недоумение, всё же радость со специфическим привкусом гордости не покинула меня. Было солнечное утро, до обеда ещё часа три, и мне захотелось гулять. Поднимаясь, я почему-то подумал, что нехорошо оставлять лист. Я его повертел — и сунул в выдвижной ящик, пустой. В это время в мою келью зашёл уборщик, обыкновенный монастырский служка. (Двери не запирались, и принято было входить без стука… На самом деле, принято было держать двери даже чуть-чуть приоткрытыми, но я никак не мог к этому привыкнуть.) Служка быстро, деловито оглядел келью на предмет того, что здесь предстоит сделать… И вдруг прямиком устремился к столу, выдвинул ящик и, достав мой лист — брезгливо, оттопыренными пальцами, кинул сверху… И странно, что это непонятное действие не удивило меня, но вызвало прилив жгучей краски к лицу.

— Это здесь оставлять нельзя, — процедил он. — Заберите. Это воняет.

— Что? — пролепетал я. — Куда ж я заберу?

— Куда хотите.

Я опомнился:

— Откуда вы знаете, что это? Разве вы успели прочесть?

Он взглянул на меня дико:

— Я?… Да вы что… Я?… Ну, знаете!.. Почему вы считаете, что можете со мной так разговаривать? Я, по-моему, вас ничем не обидел!..

Он ткнул в ведро швабру с намотанной тряпкой, бросил на пол лужу воды и стал с ожесточением тереть светлые доски. Все мои вопросы тут съёжились. Сам не свой от какой-то неловкости, я вернулся, сложил лист вчетверо и погрузил в карман. Он не смотрел на меня, но, когда я выходил, бросил мне вслед — опять сквозь зубы — что-то такое: «Конверты можете спросить в канцелярии…»

«Господи! Какие ещё конверты?» — думал я в смятении.

16

Мы отошли за настоятельские покои, на обрыв.

Злоба обуяла меня, но я чувствовал, что она была наигранной. Это сбивало с толку. Я бормотал: «Вот ещё! делают проблему!.. Это смешно!.. Что я должен? Кому воняет, тот пусть и нюхает, — мне что за дело? Хочу — стишки строчу, хочу — шишку дрочу… И так далее… Никто меня не заставит… Подумаешь!..»

Но он обернулся, и снова взгляд его излучал такой леденящий мрак, что…

— Вам смешно? — переспросил он почти без вопроса. — Ну что ж, попробуйте посмейтесь… –

И я замолчал.

17

Если ты думаешь, что поэт

в хитром сне похищает предмет

тайных желаний

и зашифрованных грёз, –

ты, полагаю, слишком прост:

вряд ли вызубришь наизусть, –

лучше заранее

всё порви и забудь.

18

Я не ответил Марою на его совет. Он заскользил дальше по лыжне, думая, что я поупрямлюсь, поперевариваю — да и отошлю невесте в конце концов. Но я был не таков. Во-первых, я сразу увидел — в его спине, в фигуре, решительно отмахивающей палками, — этот расчёт в отношении меня. А во-вторых, я логически помыслил кое-что и дальше: «Если он такое высказал, то возможно, он тоже хавий… То есть успел поступить на службу… А почему нет? Качества политического лидера предполагают темперамент, который, конечно, не даст ему сидеть без дела. Почему не делать карьеру в тех обстоятельствах, которые даны объективно? Карьера духовного старца, хоть иная, а в чём-то, в чём-то, пожалуй, сходна с карьерой политического вождя…»