Пробел - [9]

Итак, я сидел у себя в комнате. В открытое окно с чудесной, чуть ли не балетной легкостью вливались нежные, по времени года, сумерки. На столе, прямо передо мной, расстилался лист белой бумаги, который я готовился исписать в ту минуту, когда на меня нахлынули грезы и воспоминания. Быть может, этот чистый лист и напомнил мне внезапно о рисунке с тенями, о времени, когда я его нарисовал, о том странно опередившем меня прошлом, когда складывалась речь, обретшая сегодня свою завершающую точку. И вдруг я ощутил желание воспроизвести тот рисунок Он в достаточной степени отпечатался у меня в памяти, чтобы я мог решиться на подобный опыт. И я потянулся было за карандашом или ручкой, когда мой взгляд вернулся, на сей раз куда определеннее, к лежащей прямо передо мной белой странице.

Я не относился к тем поэтам высокого полета, которые в ожидании невозможного глагола могли подпасть чарам «хранимых белизной листов». Я подходил к письму безо всяких претензий, по части не столько искусства, сколько работы. Да и вообще, до недавних пор я был переводчиком и работал с вульгарной латынью монашеских текстов. Только в последнее время, тревожимый все той же внутренней необходимостью, что толкала меня к плетению перипетий со множеством персонажей, я приступил к своего рода Gesta Fraticelli, Деяниям меньших братьев, тексту, в основном вращавшемуся вокруг биографии Убертино да Казале[3]. Я писал эту историю, не слишком сдерживаясь, без особых хлопот примиряя вдохновение романиста с формальной строгостью филолога.

Писал, будто убегал, не будучи силен в беге, но с обуревавшей изо дня в день готовностью спешить. Погружался, очертя, если можно так выразиться, голову, в разветвления суровой истории, где сталкивались неистовые личности и за человеческими страстями друг другу противостояли политические и духовные разногласия. Эпическая и сдержанно напряженная, история эта имела со мной мало общего. Тем лучше. Не имея в биографии абсолютно ничего значимого, я находил огромное удовольствие, восстанавливая эти, несоразмерные моей, жизни, вторгаясь в тайну исторических судеб и недюжинных личностей, все же убежденный, что моей субъективности — как и тогда, когда я вставлял в чуждую моей мысли фразу слово (запретное), которое принадлежало только моему желанию, — здесь представится возможность проявить себя, не столько для того, чтобы блеснуть, но прежде всего (о! прежде всего...), чтобы подсказать какому-то неизвестному читателю: имела место и моя субъективность, она улучила момент, и по поводу меньших братьев ей есть что сказать своего, только ее касающегося, связанного, несомненно, со смирением, бедностью, целомудрием, но сообразно стадиям настолько пресного, настолько неподвижного и как бы нулевого внутреннего приключения, что притязания на аудиторию ни в чем не изменят ее глубинному призванию к тишине, темноте и обезличенности. Просто повествование о беспокойной жизни Убертино да Казале давало мне повод — помогая вместе с тем забыть (в той мере, в какой я отождествлял себя с его отчаянной попыткой обогнать историческую судьбу) о нависшей надо мной чудовищной угрозе белизны, — отводило место для письма, чтобы закрепить тут и там, в считаных фразах, скудость моего бытия.

Ибо книга, за которую я взялся, наверняка стала бы первой и последней. Она, таким образом, предоставляла единственную открытую передо мной возможность уловить свое существование словами — притом богатого красками исторического повествования... Странное чувство: знать, что всякая фраза, продвигаясь к концу книги, продвигается в то же время и к концу твоей судьбы. Странность к тому же удвоенная тем, что в книге, как и в моей жизни, продвижение это мне едва ли не чуждо, что эта ткань событий и интриг, эти конфликты власти и столкновения персонажей, вся игра мотивировок и сверхмотивировок, из которых, как и моя жизнь, оказывается соткана история, всё разворачивается так, будто я как бы ничто. И подобная перспектива отвечает во мне любому желанию, любому ожиданию.

И тут я оказываюсь перед пустотой белой страницы, ищу глазами или рукой карандаш, чтобы попытаться переоформить очертания рисунка, что вышел из глубин моей юности, был давно потерян из виду и теперь оказался востребованным: тень в погоне за собственной тенью — темное раздвоение, заверенное изречением:

ОПАСНОСТЬ ПОДСТЕРЕГАЕТ НАС ПОЗАДИ

— и так как я не прочь, по крайней мере, попытаться воспроизвести сей рисунок, схема которого стала мне вновь привычной, я внезапно открываю, что бумага действительно пуста; что смысл невозможно уловить и действие это невыполнимо. И понимаю, что пробел превзошел меня в скорости и передо мной, как и позади, все готово, все дано, и растворившемуся в собственной опустелости миру больше нет места, так что в бесконечной отныне неопределенности своего предприятия я стремлюсь стать наконец тем, во что обращает меня пустота.

Меня еще не охватил страх, я так и не поворачивал еще голову в сторону стены, из самого сердца во мне взметается воодушевление, какого я не знал ранее. Жизнь — моя жизнь — при всей своей ничтожности вдруг кажется мне жутко интересной, заслуживает проживания. Книга об Убертино да Казале не будет завершена, рисунок с тенями так и останется неповторенным, у меня ощущение, что я должен завершить произведение, которое требует от меня совсем другого, нежели письмо, — словно мне, во плоти и духе, выпало