Пробел - [7]
В этот все еще предваряющий испытания период я всеми средствами уклонялся от встречи с очевидностью.
Конечно, средства, которыми я располагал, были немногочисленны. Они исключали, например, бегство из дома, погружение в городскую суету, отъезд, путешествие, скитание по далеким кварталам. Мощь инерции, определявшая и направлявшая мою жизнь на протяжении стольких лет, восторжествовала — и будет торжествовать до самого конца (словно неподвижность составляет мою единственную настоящую страсть) над тревогой и ужасом. Гнету последовательно развивающегося во мне недомогания иным гнетом (свидетельством нерушимой любовной связи, соединявшей в моем одиночестве меня с самим собой) отвечало ощущение приемлемости момента — благодаря чему, зная, что наступающее по необходимости происходит внутри меня, я придерживался выпавших мне места и времени. В самом деле — и тут не было никакой заслуги — мне незачем было выбирать иной путь, незачем суетиться, не надо было ни выходить, ни добиваться каких-то сближений, ни вступать в политику чуждых моему существованию желаний.
Тем не менее мне не хватало силы, чтобы принять проникающую в меня истину с любовью. Ее побочное, маргинальное и тут же подавленное видение, коим я обладал, сулило на тот момент толику духовных терзаний, несоразмерных мирной заурядности моей души. И так как единственная лазейка открывалась передо мной в чтении и письме, я щедро уделял время тексту, который давал мне возможности рассеяться. Посему я пошел на поводу у многообразности — изобретал ситуации, приумножал действующие лица, выискивал в реальных подробностях точку опоры для своего пребывающего в бегах воображения, даже если это не сулило случая ввязаться в приключения, которые меня не касались, и, возможно, забыть то, в которое я, пусть о том и не думая, все же оставался вовлечен: короче, забыть самого себя. И поскольку пробел взывал к чему-то предельно внутреннему и уж всяко к пределу возможностей моего самосознания, я, в своего рода паническом противодействии, с необычным неистовством, которое в благоприятных условиях могло бы сделать из меня романиста или историка, подвигся на сочинительство о чем-то совершенно внешнем. Я говорил себе, что пока удается продержаться за переплетающимися судьбами персонажей книг и нескольких лиц, которых я знал и которые сыграли определенную роль в моем детстве и юности, искушение пустотой мне не страшно. Успокаивал себя, убеждая, что здесь мне не может грозить никакая глубинная опасность, пока я способен прилагать старания к тому, чтобы пройти дорогами, проложенными другими, на память и по желанию повторяя в себе наполнявшие их жизнь интриги, поступки и события. В этом смысле открывавшиеся передо мной возможности бегства казались безграничными. На руку мне играло и отсутствие творческого воображения. Не имея за душой ничего по-настоящему личного, я мог войти в жизнь других, присвоить их опыт и извлечь если не материал для оригинальных книг, то, по крайней мере, пласт труда, способный удержать меня на расстоянии от кошмара.
Итак, в ту пору я завалил себя чтением, копил заметки, разрабатывал планы. Один текст звал себе в помощь десятки, сотни других. Я читал очертя голову, взахлеб, будто речь шла о том, чтобы овладеть целой бездной. Я утратил небесполезное чувство отличия дня от ночи. Подчас, на вершине интеллектуального восторга, позволявшего прозревать в совершенно юношеском свете самые темные истины слов, я прямо на месте впадал в отупение дремоты без ритмов и образов. Непременно выдавались и долгие минуты, когда, полностью погрузившись в чужую речь, в мысль вне моей мысли, я удерживал в забвении ту завязь тревоги, отчаяния и безумия, что пестовала позади меня свое небытие. Я был настолько населен сей разноязыкой ордой больших и малых текстов, одержим безбрежностью словарей и грамматик, изнурен преизбытком слов, что, переставая в чудесные мгновения затишья ощущать наполненность своей персоны в строгом пространстве моего обиталища, мог поверить — и всеми силами цеплялся за эту мысль, — что ускользнул от того, что затевается у меня за спиной, не принадлежу более к нарождающемуся кругу пустоты, что надо мной более не властен рок обесцвечивания и развеществления мира, а напротив, место мне в королевстве фраз, в вечности духа — так что происходящее позади не могло подействовать на меня, если суженого, то книгам, — достаточное бессмертие для того, кто согласен на относительное и видит в прозе питательную и безопасную почву для постепенного исчезновения. Писать в лоне чтения было не просто занятием, но способом постоянной победы над духом распада.
