Про все - [23]

В тринадцать лет мама начала играть в теннис и благодаря большому росту, ловкости и гибкости сразу достигла немалых успехов, войдя в молодежную сборную Узбекистана. Так мама получила первую возможность повидать страну. В 1947 году, участвуя в первом послевоенном чемпионате, она собственными глазами увидела, как пострадала от войны европейская часть России.

Во время этих поездок мама приобрела много друзей. Она была первой темнокожей девочкой, участвующей в советских теннисных турнирах. Можно сказать, она воплотила в жизнь мечту своего отца: он очень хотел играть в теннис, но в Америке это была игра для белых. Наверное, поэтому в Москве мама привела меня в секцию тенниса. Играла я с удовольствием, но желания стать чемпионкой у меня не было. Мама сдалась лишь после того, как я поступила в институт: совмещать профессиональные тренировки с серьезной учебой стало невозможно.

Бабушке было тридцать пять лет, когда умер дед, и она конечно же могла вновь выйти замуж. Среди многочисленных претендентов был даже генерал, но она отказала всем. Как потом объясняла моей матери, она не видела среди них человека, которого могла полюбить так же, как дедушку.

Если бы генерал знал, что ждет бабушку в конце сороковых годов, он бы дважды подумал, прежде чем предложить ей выйти за него замуж. В это время Сталин начал кампанию против космополитов, прежде всего евреев и иностранцев, которая продолжалась до самой его смерти в 1953 году.

Мама впервые столкнулась с "космополитизмом" на танцах в Крыму, куда бабушка приехала в отпуск. Друзья бабушки по очереди приглашали Лию на танец. Да и бабушка забывала о серьезности, как только начинал играть оркестр. Однако пока Лия учила шаги, старшие предупреждали, что нельзя называть танго и фокстрот своими именами. Полагалось говорить "медленный танец" и "быстрый танец". На вопрос мамы, почему, бабушка объяснила: от "танго" и "фокстрота" за версту несло иностранщиной. Если бы кто-то услышал, как она произносит эти слова, и доложил куда следует, ее бы признали политически неблагонадежной.

Позже, в Ташкенте, мама пыталась подбирать джазовые мелодии на пианино. Бабушка зашла в комнату и закрыла окна, чтобы на улице никто ничего не услышал. Она объяснила, что некоторых отправляли в тюрьму за исполнение джазовой музыки. И только самые близкие друзья знали, что вдова и дочь Оливера Голдена не потеряли любви к американскому джазу.

В 1948 году бабушку уволили с должности преподавателя английского языка в Ташкентском институте иностранных языков. Ей сказали, что она недостаточно хорошо знает язык. В эти годы чистки шли во многих научных и учебных заведениях. Выгоняли советских евреев, которых Сталин объявил пятой колонной, но потеряли работу и многие неевреи, у которых имелись родственники за границей.

В этой пропитанной страхом атмосфере моя мама достигла совершеннолетия. Когда бабушка говорила о жизни в Узбекистане, она делала основной упор на годах, проведенных с дедушкой, об их участии в строительстве социализма, о рождении мамы. Она практически не рассказывала о том, через что ей пришлось пройти после смерти Оливера. Не хотелось ей вспоминать страх - за себя и за ребенка, который она испытывала, когда вновь начались аресты.

Перл Стайнхардт рассказывала мне, что при встречах в Москве, куда она приезжала в шестидесятых годах, моя бабушка отказывалась говорить об уничтожении еврейской культурной элиты. "Берта заявляла, что никогда не слышала о таком артисте, как Михоэлс, - вспоминает Перл. - Я не могла поверить, что она, постоянно читавшая "Форвард", не знала, что случалось с такими людьми в Советском Союзе. Я не могла понять ее отношения".

Я-то как раз бабушку понимала. Она прожила в Советском Союзе добрых тридцать лет и знала, что разговоры о судьбе еврейской культуры небезопасны, даже с подругой молодости. Гораздо больше ее заботило благополучие дочери и внучки.

Мама проявляла куда меньшую осторожность. В любой стране, в любом обществе есть люди, которые открывают рот и спорят там, где большинство молчит. Никому не удавалось взять верх над моей мамой, даже закоренелым бюрократам.

В шестнадцать лет она пришла в ташкентское отделение милиции, чтобы получить паспорт. В этом жизненно важном документе имелась графа "Национальность". Ребенок от родителей разных национальностей мог выбрать любую из них. Но какую национальность мог взять ребенок, рожденный от двух американцев, черного и белой?

Начальник паспортного стола хотел написать в паспорте мамы "американка". Моя мать на это не соглашалась: она знала, что под этим словом понимается гражданство, а не национальность. Тогда начальник предложил на выбор "русскую" и "узбечку". Но моя мама не хотела выбирать "лучшую" национальность, она хотела, чтобы запись в паспорте отражала ее происхождение. Поэтому она попросила написать "черная" или "негритянка".

Начальник паспортного стола указал, что негры - это раса, а не национальность. Хорошо, согласилась мама, пусть в паспорте будет указана моя раса. Но начальник так легко не сдавался. Глядя на шоколадное лицо и обрамляющие его типично негритянские волосы, он потребовал от мамы доказательств ее принадлежности к черным.