Про Ивана Хвата, русского солдата - [16]

Затем до самого обеда бедный Хваткин на плацу маршировал, учился со штыком управляться и бессчётное количество раз преодолевал полосу препятствий. Преодолел бы он её и более, да пришло время обеденному застолью.

На то, как наследник престола ест, а вернее жрёт, сам царь-государь на кухню прийти соизволил и весьма оттого он остался доволен. О, удивлённо он сказал, лечение получилось знатное! И спрашивает Ивана: а может, лечить уже достаточно? Никак нет, твоё велико, отвечает самодержцу Иван — мы ж ведь до вечера лечение производить сговаривались, а иначе-де нельзя…

Позволил солдафон наш жестокий подопечному немного пассивного отдыха, а потом нагружает он ранец его песком, даёт в руки царевичу ружьё тяжёлое, да и приказывает совершить ему марш-бросок по местности пересечённой. А сам с охраной кавалергардной на лошадях, значит, сзади скачут. Да ещё наказывает пехотинцу измочаленному песни походные вовсю горланить, дабы веселее было им передвигаться.

Идёт царевич Хваткин, ножки у него аж заплетаются, и поёт он песню солдатскую высоким голосом:

Ка-ак по ре-е-чке, по воню-ю-чке

Си-и-зый се-елезень плывёт

Ме-еня ми-и-лует пору-у-чик

Ка-аждый де-ень по морде бьёт!

Когда они, наконец, возверталися, и кушать ужин настала уже пора, так у несчастного нашенского солдатика из-за неуёмного трясу рука с ложкой ко рту не поднималася. Да потом-то всё пошло на лад, и будущий самодержец столько кашки умял, сколько и за месяц поди не едал-то.

А Ваня его напоследок поучает:

— Слушай мой наказ, рядовой Хваткин, покуда я ещё твой командир. Как получишь из рук папани твоего державу и скипетр, то обязан ты будешь хрестьянское наше сословие на волю освободить. От папаши твоего в этом деле проку, как от козла молока. Ну что, даёшь ты мне такое обещание, а?

Тот дал, и Иван объявил ему благодарность за стойкое перенесение всех тягот. А сам к царю отправился делать доклад. Император как раз ужинал со всем своим семействием в столовой зале. Пригласил он и Ивана к себе за стол, чести такой его сподобил. Иван, вестимо, соглашается и царицу с детьми с любопытством оглядывает. Царица-то была дама чопорная, надменная, а зато как на царевну Марью Ваня поглядел, так враз и обалдел. Не, не дюже она собою была и красавица — Иван по белу свету немало хаживал и видывал дамочек да баб всяких, — но вот приглянулася она ему просто атас! Девка царевна была ещё молодая, цвет волос у неё был золотистый такой, солнечный, а на щёчках и вздёрнутом носике веснушек было море. Потупила она скромно взор и в разговоре практически не участвовала, а зато Ваня нет-нет на неё и поглядывал с удовольствием явным.

Ивана пред своими близкими царь всяко нахваливал и расписывал цветисто удаль его и прозорливость. Побалакали они о том да о сём, и тут царь солдату говорит:

— Ты, Иван Хват, я гляжу, рассудительный малый, и многим моим министрам по уму фору запросто дашь. А вот скажи-ка, братец, как ты полагаешь — нужна ли в государстве крепкая рука?

Усмехнулся Иван, усы подкрутил и таково величеству завинтил:

— Да тут, твоё вели́ко, не в руке одной дело-то. А и в голове тоже…

— Причём тут голова? — царь недоумевает, — О правлении так ведь образно говорят, что-де в крепких оно руках находится или в слабых. Я в таком понятии это полагаю.

— Тогда я тоже образно попытаюсь растолковать, — Ваня величеству объясняет, — Вот ехал я сюда на тройке вороных, во весь дух скакал, потому что знал куда еду — в Санкт-Петроград. А ежели бы я не знал своей цели, а ехал бы куда глаза глядят, то приехал бы я сюда, а?

— Ну, это вряд ли. Заехал бы чёрт те куда.

— Правильно, царь-батюшка. И крепкая рука, вожжи держащая умело, не помогла бы мне совсем. Разве не так?

— Так.

— Ну, а если бы я дорогу знал бы, да был бы, к примеру, больной или пьяный, то куда бы я тогда добрался?

— Куда-куда? — и царь расхохотался, — В канаву бы заехал, али где-нибудь с моста в реку сверзился! Это уж непременно. Мне ли об этом не знать!

— Вот! — восклицает тут Ваня. — Как видишь, твоё величество, дело тут вовсе не в крепкой руке, и даже не в крепкой голове, ибо их отдельно одну от другой нельзя рассматривать. Коли рука крепка, а голова слаба — это худо. А коли голова крепка, а рука слаба — худо не менее. Обе они должны быть в порядке, тогда и доедешь куда тебе было надо. Или я не прав?

— Браво, Иван! — вскричал довольно царь. — Браво, браво! Да твоя голова даст фору и министерской. А что — давай, я тебя министром сделаю?

— Э, нет, величество, — Ваня возражает, — Как у нас говаривают, плох тот сокол, который на воронье гнездо сел. Ага. Так что нет, извиняй!

— А ты, выходит, у нас сокол, да?

— Что ты, царь-батюшка, какой там сокол — я воробышек. Моё дело не на лесине высокой гнездо устраивать, а под застрехою где-нибудь в бане. Шмыг — и я тама!

Расхохотался царь.

— Расположил ты ко мне себя, — заявляет он Ивану, — Ну чисто стал я в тебя влюблённый!.

А Ваня, конечно, улыбается во весь рот, а про себя смекает: «Ишь ты, влюблённый он в меня стал! Вчера ещё хотел отправить мою особу на плаху, а теперь, видите, я его к себе расположил! Брехня! Фигушки-макушки, меня не обманешь! Как говрится, избави нас боже от царской ласки, да избавь нас чёрт от царёвой яри! А подалее ежели от начальства — подалее будет от печалей! Да и тьфу на всех вас!.»