Призвание варяга (von Benckendorff) - [72]

Они сидели со мной и рассказывали, — как это было в их время и чего стоило: кому воевать с всесильной Курляндией, кому прокормить целый народ на бесплодных болотах, а кому и — перед лицом палача не отказаться от своих слов… И с каждой минутой, с каждым их словом я становился сильней и взрослей, а голод и холод отступались от моего бренного тела.

Когда наутро мучители отворили дверь карцера, они не поверили ни глазам, ни рассудку — по их рассказам (и донесениям, сохранившимся в архивах Колледжа) глаза мои стали необычайно покойны и — совершенно не детски. Я был очень бледен, но уже — при полном параде, — готовый стоять хоть всю жизнь на часах "при позорном столбе". Потом мне признались, что сам Аббат Николя, увидав меня у столба, сказал своим людям:

— Этот не извинится. Надо что-то придумать, чтоб и нам спасти свою Честь, и Государыня не взбеленилась, что мы тут морим морозом, да голодом ее любимого внука. Черт побери, она даже Александра Павловича не называет "любимым", а вот этого жида-лютеранина..!

Я, кажется, начинаю понимать — за что!

Пока они так совещались, прошло время занятий, обеда, свободного времени, полдника, прогулки и ужина. После каждых пятидесяти минут стойки навытяжку, мне дозволялось правилами десять минут посидеть в караулке и попить горячего чаю перед печью-голландкой. (В противном случае — я замерз бы еще до обеда!)

Интересно, что если в первый раз охранники (из вольнонаемных русских) даже не шелохнулись, чтоб пустить меня ближе к огню, а чашку я мыл себе сам, ближе к обеду один из них подвинул мне кусок сахару и ломоть хлеба с маслом. Слезы едва не навернулись мне на глаза и с тех самых пор я считаю русских людей — самыми отзывчивыми людьми на свете. (Латыши б не простили врага, а тут…)

Ближе к ужину русские мужики уже нарочно грели для меня чай и сластили его ровно по вкусу. Тайком от начальства они наварили картошки и я потихоньку жевал ее с маслом и солью — божественная еда! Пару раз они пытались заговорить со мной, советуя "не лезть в бутылку". Я же отвечал им, что сие — "Вопрос Веры.

Они сразу же начинали злиться, но к вечеру я стал заставать их за спорами — почему на Руси такие Порядки? И самые злые из них ругались и говорили:

— Немцы вон — почитают Веру Отцов, а мы? Православные християне, а прислуживаем всяким католикам! Тьфу, пропасть!" — и кляли себя, как скотов и предателей. (Меж ними не обошлось без доносчика и на другой день тем — двоим, самым злым мужикам иезуиты дали расчет. Мне стоило огромных трудов написать матушке и вскоре этих двоих вернули в Колледж — моими телохранителями.)

Самое страшное случилось после вечерней поверки. К тому времени весь Колледж уже побывал предо мной: малыши строили рожи, ругались и плевались исподтишка, ребята постарше грозили по-всякому, Кураторы хмурились и шептались между собой.

Когда стало темнеть, ко мне подошла группка старших ребят. Я не видел их лиц по причине "ливской болезни" и от этого мне стало страшно — я слышал, как они еле слышно уговариваются лишить меня Чести. На содомский манер.

Если бы они кричали, иль угрожали — это было б не страшно. Но они обсуждали сие спокойными ровными голосами и отвергали разные планы — там-то, по их мнению, нас могли увидать надзиратели, в ином месте трудно было привесть "москалей" и так далее…

Я не знал латыни и греческого, но уже хорошо понимал польскую речь. И я по построению фраз и всему прочему чуял, что это — родовитые шляхтичи — истинные Хозяева сего места. Все в Колледже крутится согласно их желаньям и планам. Они нарочно стоят тут — предо мной, ибо знают, что лифляндцы больны "куриною слепотой" и я не узнаю их, случись нам вдруг встретиться!

Окончательно же меня убедило в том, что это — не шутки, — их планы по сему грязному действу. Они ни разу не предложили друг другу (даже в шутку) "баловаться его задницей", но сразу решили, что насиловать будут — русские прихлебатели. "Москали это любят!

Смертный холодок пробежал у меня по спине. Что я мог — десятилетний против толпы пьяных, возбужденных подонков, действующих по приказу? Ниже я доложу все подробности отношения к мужеложцам как в русской армии, так и в Лифляндии. Здесь же достаточно указать, что мне было проще повеситься, чем с таким-то позором являться в родную Ригу!

Я не хочу марать мой Колледж, но в любом заведении, где содержатся только мальчики, бытует эта зараза. И везде, где есть сия гадость, находятся люди, кои…

В общем, — не отдавайте детей ни в какое учение, если там уже не учатся их кровные родственники! И чем родни больше, тем ребенку жить — проще. Я не хочу вас пугать, но… Запомните сей совет.

Когда поляки ушли, я еще долго стоял и трясся, как заячий хвост. А потом я вдруг увидал в кромешной тьме всех моих предков и они смотрели на меня осуждающе…

И я подумал, — какого черта? Вот сделают меня "девочкой" — тогда и буду плакать, да думать, как с отцом объясняться. Сейчас же нужно решить — что делать в такой ситуации. Мне было десять лет и я не мог тягаться в прямом бою с большинством воспитанников — особенно русских. Но самое страшное было — не это. Я ничего не видел в сгущающихся зимних сумерках. Мне нужен был прежде всего — свет. И я придумал, как я его получу.