Попрошайка горестно взмахнул рукой.
— Невери вы. А коль невери, значит, и говорить с вами не о чем. Пустое дело с неверютниками разговаривать. Я столько слов сказал, столько намолотил, натараторил, так старался, весь язык отбил. Во как отбил. Полюбуйтесь. Распух даже. Посинел. И всё без пользы.
— Ясно, что без пользы. Не облапошил нас, вот и без пользы, — отрезал Культя. — А мы не дураки всё-таки, чтобы какого-то попрошайку слушать. Мы лучше на рынок пойдём и заработаем там ещё по тыквочке. Идём?
— Идём, — заторопился Кнут.
Сява, однако, не отставал. Всю дорогу он бесшумно порхал сзади, причитал, пока друзья ступали вперёд, замолкал, когда они останавливались, и ложился на землю, если кто-то оборачивался.
— Хороший попрошайка, — сказал Культя. — Способный. Он теперь от нас не отвяжется. Будем его всю жизнь кормить.
— Дам ему пару раз в глаз — сразу отвяжется.
— Так он издали просить будет, с безопасного расстояния, а подскочишь — убежит.
— Ничего, мы сами от него убежим, — успокоил Культю Кнут. — Проснёмся завтра пораньше и убежим. Мы так быстро побежим, что никакой попрошайка не догонит. Мы быстрее, чем воры, побежим. Ах, как мы быстро побе… Тьфу, черт, — сплюнул Кнут. — Вот зараза…
— Шёл бы ты своей дорогой, хороший человек! — крикнул Культя попрошайке. — Не видишь разве, что нам не по пути.
— У нас у всех один путь — к светлой заре Коммунизма.
— Это мы к заре пойдем, а твоя дорога — в беспартийные.
— Недушевные вы люди, — с обидой в голосе забормотал Сява. — Твердолобые и твердокаменные. Басенька таких не любит. Пойду-ка, пожалуй, я других людей искать. В наш город много всякого народу забредает. Идут и идут, и куда идут? Зачем идут? Хоть утром, хоть вечером — всё идут и идут. Уж каких только людей я не видывал. И злых, и тупых, и твердолобых, вот как вы, например…
Кнут сжал челюсти и двинулся на попрошайку. Тот попятился, не позволяя сократиться расстоянию, и продолжал выкрикивать:
— А знали бы вы, как много хороших людей приходит! Даже не просто хороших, а прямо-таки отличных. Замечательных. Просто превосходных. Они меня и накормят, и напоят, и вежливо поговорят. А я их Васенькой попотчую. Угощу. Они с Васенькой побалуются, порезвятся, и давай опять меня кормить, поить. Вот какие люди. А вы…
Кнут угрожающе затопал ногами. Попрошайка взбрыкнул и, как вихрь, унёсся из поля зрения. Даже ветерком дунуло.
— Слава Кузьмичу, кажется, отвязались, — озадаченно покачал головой Кнут. — Ну и трепло.
— Действительно, — согласился Культя. — Вот уж трепло, так трепло. Такое трепло, аж в голове звенит. И не просто звенит, а прямо гудит, или даже грохочет. Как будто кто-то тазом по башке заехал. Или врезал? А может быть — долбанул? Или треснул? Или задубасил?
Кнут дал критику затрещину.
— Ой, — вздрогнул Культя. — Кажется, полегчало. Спасибо.
— А не попить ли нам сегодня пивка? — предложил Кнут после того, как они с Культей, посетив рынок, прикончили продукты.
— Попить оно, понятное дело, вроде бы как и можно, — высказался Культя. — Но вот, как бы это сказать, имеются по этому поводу некоторые сомнения.
— Гм-м?..
— Относительно моральности данного деяния. Не потакание ли это тлетворным прихотям?
— Ты что, пива никогда не пил?
— Пил, разумеется, но всегда сомневался.
— Сомневался? В чем? Способностями ты не обделен, соответственно имеешь полное право позволить себе потребности, пусть даже и те, которые не доступны рядовым Коммунистам.
— У преданного члена Партии не должно быть потребностей, подозрительно граничащих с прихотями, — упрямился Культя. — Настоящий Коммунист должен кушать, сдавать Кал колхозникам, Партвзносы — Секретарям, да сплачивать свои ряды вокруг любимой Партии, которая обеспечила ему возможность жить в стране, первой в истории человечества завершившей строительство Коммунизма. Все остальное — лживые ценности капиталистов.
— И бабы? Про их потребление Члены Политбюро тоже не дают наказов.
— Бабы? — Культя зажмурился. — Бабы — это бабы.
— По-моему, есть способности — потребляй, что хочешь. Секретари — вон, когда собирают Партвзносы, — принимают не только картошки и тыквочки, а и пиво, и крыс, и опарышей, и другие деликатесы. И все это, заметь, они везут в Хремль, нашим горячо любимым Членам Политбюро. Сам, небось, не раз видел.
— Видел. Ну и что? Да эти люди… Своим трудом! Своей неустанной заботой! Мобилизующей! Вдохновляющей! На подвиги! На борьбу! За Правое Дело Партии! Да они! Они!.. А что я?
— Лучше скажи, что тебе фантиков жалко, — продолжал подначивать Кнут.
— Мне? Ну, жалко. Вот если бы на Правое Дело…
— На какое?
Культя растерялся. Он, безусловно, знал, что Правое Дело Партии победит. И ради этой победы готов был на все. Но на что конкретно — не знал. Все вокруг постоянно к чему-то призывали, но ничего, согласно этим призывам, не делали. Так уж было заведено. Поэтому, не подвергая ни малейшему сомнению правильность провозглашаемых лозунгов, жители Коммунякии тихо и мирно занимались своими делами, а вовсе не неслись громить окопавшихся за рубежом капиталистов или ещё теснее сплачивать свои ряды вокруг любимой Партии. В пытливую голову Культи даже прокрадывалась крамольная мыслишка, которую он, впрочем, благоразумно никому не высказывал, что теснее сплачивать свои ряды уже невозможно. Ведь сколько лет их уже сплачивали и сплачивали, всё теснее и теснее? Есть же какой-то предел, за которым, по здравому рассуждению, Партия будет элементарно раздавлена? И даже рассматривая это дело не конкретно, а образно, опять получаем несуразицу. Если, например, сегодня мы ещё больше сплотили свои ряды, значит, вчера они были менее сплоченными? Но вчера мы их тоже сплачивали. И позавчера, и ещё раньше, и ещё… Значит, совсем недавно наши ряды вовсе не были сплоченными? Нелепица какая-то…
