Призраки Гойи - [4]

Лоренсо терпеливо набирался мудрости в библиотеках разных монастырей, где ему доводилось жить, в публичных библиотеках, куда он ходит без всякого стеснения, а также у торговцев вразнос. Ничто не ускользает от его внимания. Случается, он переносит книги и запрещенные памфлеты под своей сутаной и читает их, сидя в тени на берегу Мансанареса, вдали от всех.

Молодого монаха волнует эпоха, современником которой он является. Внимательно следя за потрясениями, от которых содрогается Франция и попутно выходит из давнего оцепенения Европа, он не знает, как к этому относиться. Каждый день Лоренсо видит грязь и нищету Мадрида, которые никуда не деваются, невзирая на потуги последнего короля. В столице самой крупной мировой империи каждый пятый ее житель — нищий. Испанская церковь владеет несметными богатствами, сравнимыми разве что с собственностью некоторых аристократов. Так, говорят, что подобно тому, как в империи короля никогда не заходит солнце, члены семейства Альба, самого древнего и богатого рода Испании, могут проехать через весь полуостров, ни на миг не покидая своих владений.

Разве Бог желал подобных крайностей? Не утверждал ли Иисус, что легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богачу попасть в Царствие небесное?

В соборах полным-полно золотых и серебряных изделий, которые не иначе как вампиры высосали все соки из раскинувшейся вокруг сухой бесплодной земли. Допустимо ли, чтобы беззубые увечные мужчины и женщины тянули руки за милостыней у дверей этих сокровищниц?

Неужели Бог любит золото?

Подобно прочим ilustrados, на встречах которых Лоренсо доводится бывать, он с сочувствием и даже с радостью воспринял первые всплески протеста против французского короля Людовика XVI и его австрийской супруги Марии Антуанетты. Доминиканец не вздрагивал, как другие, заслышав о «суверенном народе», а ликовал по поводу созыва Генеральных Штатов, где собрались представители всех французских сословий и провинций. Наконец-то во Франции прозвучал глас народа, того самого забытого и долгие годы безмолвствовавшего народа, из которого он сам вышел.

Однако, когда 14 июля 1789 года этот народ захватил в Париже крепость Бастилию и принялся размахивать окровавленными кольями, на которых красовались первые отрубленные головы — эти сведения довольно быстро дошли до Лоренсо благодаря французским доминиканцам, — радость его пошла на убыль.

Сомнения терзали монаха на протяжении 1790–1791 годов при виде того, что эта такая близкая революция не оказывает никакого влияния на Испанию, как он поначалу надеялся, а в Париже из недели в неделю обостряются отношения между народными представителями, честными порядочными людьми, неустанно работающими над конституцией, и королевской властью, которая колеблется, противится переменам, тайно призывает на помощь другие европейские страны и не знает, как спасти государственную казну.

Лоренсо также понимал, что новые люди во Франции борются, порой путем насилия, с исконным духовенством и прибирают к рукам на основании обычных декретов громадные церковные ценности, чтобы передать их затем от имени суверенной общности, отныне называемой нацией, частным покупателям. Он узнавал, что французские церкви разграблены и частично даже разрушены. Он чуял на расстоянии, как быстро распространяется безбожие, и понимал, что французское духовенство в опасности. Его дух омрачился.

В начале 1791 года молодой монах попросил у своего настоятеля отца Григорио Альтаторре разрешения уехать из Мадрида в двухнедельный затвор в монастырь Эль Паулар, расположенный в заснеженных безлюдных просторах сьерры Гуадаррама, приблизительно в сотне километров к северу от Мадрида. Дескать, он испытывал потребность побыть наедине с Богом и предаться размышлениям в холодной тихой келье.

Разрешение было ему предоставлено.

Лоренсо, закутанный в шерстяное одеяло, отправился в путь в конце февраля верхом на муле.

На высоком табурете сидит девушка. Свет из большого окна падает прямо на ее ясное и жизнерадостное лицо.

Девушке около восемнадцати лет.

Строгий мужской голос велит ей не шевелиться и сидеть неподвижно. Она пытается, но ее внимание привлекает нечто, вызывающее у нее любопытство и забавляющее ее.

Вокруг, в мастерской художника-гравера, несколько человек заняты делом. Одни готовят краски, растирая и смешивая их, другие работают на тяжелом печатном станке, откуда появляются еще влажные эстампы, которые принимаются сушить на бельевой веревке, натянутой в мастерской. На стенах висят мятые гравюры, нарисованные углем копии античных мраморных статуй, эскизы, образцы шрифтов и недописанные картины. Повсюду разбросаны резцы, склянки с чернилами, пузырьки с кислотой, подушечки для лакирования, кисти, промокашки, скребки, пунсоны — целый арсенал художника-гравера.

Взор девушки притягивает неоконченный мужской портрет. По правде сказать, это скорее этюд монашеского платья, черно-белой сутаны, какие носят доминиканцы. Неодушевленное суконное платье: под ним не видно ни рук, ни лица.

— Можно мне что-то сказать? — спрашивает девушка.

— Да, — отвечает глуховатый мужской голос, в котором слышатся нотки недовольства.