Призраки Бреслау - [50]

— Пойдем-ка побыстрее, а то я опоздаю. Вот что я тебе скажу. Что-то в твоей голове будит тебя, а ты будишь собаку. Собака, видя, что хозяин на ногах, приветствует тебя. Понимаешь? Она ласкается не к призраку, а к тебе…

Наступила пауза. Мок никак не мог подобрать нужных слов.

— Будь ты на моем месте, иначе бы заговорил, — нашелся он наконец, когда они уже приближались к массивному зданию госпиталя Венцеля-Ханке, где доктор Рютгард работал в отделении инфекционных заболеваний. — Пес стоит довольно далеко от меня, у самой крышки люка, и машет хвостом.

— Знаешь что? — Рютгард остановился на лестнице, ведущей к входу в госпиталь, и испытующе посмотрел на Мока. Сентябрьское солнце высвечивало все морщины и мешочки на лице у Эберхарда. — Я тебе докажу свою правоту. Сегодня я переночую у тебя. У меня очень чуткий сон, я просыпаюсь от малейшего шороха. Если духи существуют объективно, сегодня я об этом узнаю. До вечера! После ужина я у тебя. Явлюсь еще до полуночи, до «часа призраков»!

Рютгард уже открывал массивные двери и раскланивался со стариком-швейцаром, когда Мок его окликнул. Фронтовой товарищ бежал за ним по лестнице — мрачная сосредоточенность на лице, неподвижный взгляд.

— Ты сказал что-то об убитых слепцах. — Эберхард схватил Рютгарда за рукав, в голосе у него звенел страх. — Откуда тебе известно о следствии, которое я сейчас веду? Я что, проболтался по пьяной лавочке в среду? Да?

— Ни в коем случае. — Рютгард крепко сжал Моку руку. — По пьянке тебя тянет на подвиги куда похлеще, о которых ты и не вспоминаешь никогда. Про убийства я знаю от малютки Эльфриды с Ройшерштрассе.

— От кого?! Ты не в себе, что ли?! — Мок попытался вырвать руку из железных тисков.

— Тебе ведь прекрасно знакома Ройшерштрассе. — Рютгард не выпускал руку Мока. — Там полно внутренних дворов. Если бы в середине дня ты вошел в один из них, что бы ты услышал, Эббо?

— Не знаю… Ну, крики детей, возвращающихся из школы… Шум фабричных машин… Бормотание пьяниц…

— Что еще? Подумай.

— Пение шарманщиков…

— В самую точку. — Рютгард отпустил наконец руку друга. — Одного из шарманщиков зовут Бруно. Он слепой, потерял глаза на войне, взрывом выбило. Он играет, а поет его дочка, малютка Эльфрида. При этом у Бруно из пустых глазниц текут слезы. Сходи, послушай, о чем ее песня.

Бреслау, суббота, 6 сентября 1919 года, полдень

Сидя у себя в кабинете в полицайпрезидиуме, Мок пытался бороться с навязчивым мотивчиком, который вертелся у него в голове уже больше часа — с того самого момента, когда он вернулся с прогулки по сумрачным лабиринтам внутренних дворов между Ройшерштрассе и Антониенштрассе. В темных закоулках, где даже жаркие солнечные лучи пасовали перед вечной затхлой сыростью, раскладывали свой товар продавцы кухонной утвари, в снопах искр крутили колеса точильщики, неторопливо, с достоинством вертели ручки своих инструментов шарманщики. Звуки воровских песенок и жестоких романсов наполняли каменные мешки. Только номер, который исполняла девятилетняя дочка шарманщика Бруно, не подходил ни под одну из этих двух категорий.

Войне — конец. Но у нас в Бреслау

Кровь продолжает литься ручьем.

Убийца снискал себе жуткую славу,

Муки людские ему нипочем.

Герберт Домагалла за соседним столом деловито стучал по клавишам пишущей машинки «Торпедо», преобразуя показания сидящей перед ним проститутки в размеренный стрекот хорошо смазанного механизма. Схватив со стола карандаш, Мок с треском переломил его. Щепочка попала проститутке в щеку, та бросила на Эберхарда злобный взгляд. Мок тоже глядел на нее, но перед глазами у него стоял он сам — вчерашний энергичный шантажист, получивший от своего начальника карт-бланш на любые действия, с головой, полной идей, идущий вместе со своими неизменными помощниками-преступниками по следу. И вот стоило умереть проститутке с лишаем на шее, как героическая личность превращается в жалкого слюнтяя, который боится пальцем пошевелить и трясется по ночам от страха перед воображаемыми духами, а наутро плачется в жилетку фронтовому товарищу, раскисая окончательно.

В темных трущобах вампир притаился,

Полиция в городе сбилась с ног.

Рыщет по улицам, сна лишившись,

Сам комиссар полиции Мок.

У комиссара свои причины,

Но я вам про них ничего не скажу.

Как вспомню про страшную смерть невинных,

Так прямо от ужаса вся дрожу.

Мок подпер одним кулаком подбородок, а другим стукнул по столу. Подпрыгнули чернильница и костяная вставочка с покусанным кончиком, затрясся старый флакончик с песком, украшенный гербом Бреслау, зашелестела свернутая в трубку газета с заголовком на первой странице, кричащим: «Наши узники возвращаются». Проститутка опять посмотрела на Мока.

— Видела бы ты меня вчера… — сообщил ей Мок шепотом.

— Что? — одновременно спросили Домагалла и допрашиваемая.

Мок им не ответил, но закончил про себя: «…вот полюбовалась бы на кретина, у которого семь пятниц на неделе. То ты оставляешь Альфреда Зорга убийце на растерзание, то приказываешь Вирту посадить Зорга в „камеру хранения“. То готов спровоцировать убийцу, то распускаешь нюни: мол, если ты кого-нибудь допросишь, значит, этот человек обречен. Ты раздобыл адрес „четырех матросов“, но почему-то туда не поехал. Боишься, что опять кого-то убьют из-за тебя? Ты, как Медуза горгона, убиваешь взглядом. Тебе стоит только глянуть — и в легких дырка. Так как же, мать-перемать, вести следствие? Не смотреть на людей? Не допрашивать их? Общаться по почте?»