Призраки Бреслау - [19]

Это слово звенело в ушах Мока, даже когда он уже лежал в своей кровати в обнимку с бутылкой коньяка. Ни одна женщина не получала от него столько нежности и ласки (за исключением красавиц, порожденных фантазией, и сестрички из Кенигсберга, неизвестно, существовавшей ли на самом деле). За пологом отходил ко сну отец, а сын на своей кровати в нише нежился с подружкой-бутылочкой. «Понятно», — слышалось Моку, и он живо припоминал кое-какие подробности восьмичасовой беседы с Казничем. Какие умные были у доктора глаза и какая тонкая улыбка таилась под черной бородой, когда Мок рассказывал, как мучил во дворе вальденбургской начальной школы жирного Эриха Хюмана! Мок (тогда двенадцатилетний мальчишка) вместе с другими детьми щиплет Хюмана за живот и грудь, тот корчится, извивается, вырывается, щеки у него бордовые, из носа течет кровь, на воротничке, старательно выглаженном матушкой, бурые пятна… От учителей их скрывают кусты, окаймляющие двор. Эрих Хюман падает на колени, Эрих Хюман молит о пощаде, Эрих Хюман взывает к небесам о мести, Эрих Хюман вонзает спицы в тела убитых матросов.

Мысль, что жирняга Хюман мог посчитаться с ним за давнишние унижения, таская туда-сюда тела убитых и ломая им кости, Мок счел нелепой. Впрочем, люди меняются, матереют, обретают силу, разжигают в себе тлеющую ненависть. Не обращая внимания на бурчание отца, которому не давал заснуть скрип сыновней кровати, Мок дотянулся до висящего на стуле пиджака, вынул из кармана блокнот, сделал добрый глоток из бутылки и записал: «Хюман».

«Понятно», — вновь раздался голос Казнича, и Мок припомнил еще одно свое признание. Гимназист Мок моет колбу и пробирку, а потом садится за лабораторный стол в химическом кабинете. Ему поставили высший балл за доказательство того, что соли некоторых тяжелых металлов не растворяются в воде. Завистливые взгляды. Тело не находит опоры, руки беспомощно колотят воздух, ноги скользят по полу, ладонь хватается за подставку, на которой стоят пробирки, стекло разбивается, вонючая жижа растекается, голова обо что-то ударяется. Это ребро стула, а отодвинул стул Карл Генке. Милая шутка. Потом Мок видит себя, размахивающего подставкой для пробирок направо-налево, ее острый угол глубоко вонзается в голову Генке, струей льется кровь. Генке теряет сознание, Генке в больнице, Генке в инвалидной коляске, Генке уже ходит, «какая у него теперь смешная походка!».

«Она у него и до этого была забавная, — подумал Мок, всовывая ноги в кожаные шлепанцы, — такой и осталась». Набросив на плечи стеганый халат, Мок с бутылкой коньяка в руке поднял крышку люка, спустился в бывшую мясную лавку и присел на корточки у медной решетки слива, прислушиваясь, не пищат ли крысы. Все, однако, было тихо. Усевшись на прилавок, Мок сделал еще пару глотков, обвязал бутылку веревкой и спрятал в сливную трубу. Теперь отец не найдет и не выльет. Поднявшись по ступеням наверх и закрыв крышку люка, Мок подумал о крысах, попадавшихся ему иногда на первом этаже. Тяжко опустившись на кровать, Эберхард потушил свечу в надежде, что сейчас к нему явится пьяный сон, крепкий, густой и свободный от кошмаров. «Хорошо, что я ничего ему не рассказал о моих снах», — подумал Мок с неприязнью, вспомнив умные глаза доктора Казнича, и заснул.

Надежды Эберхарда сбылись — ему ничего не приснилось!

2. IX.1919

Эврика! Кажется, мне удалось найти оперативное указание, которое я так настойчиво искал. Сегодня я обнаружил у Аугштайнера необычайно интересный пассаж. Это цитата из письма Плиния Младшего.[20] В гимназии мы читали одно письмо Плиния Младшего — очаровательные пустяки, на которых отдыхала душа. Был уже конец года, и нам смертельно надоел невероятно сложный и нудный Ливий.[21] Оказалось, латинский текст — не всегда только изощренная гимнастика для ума. Это был очень красивый рассказ о мальчике, плавающем на дельфине, но я и не знал, что Плиний писал также о духах. Привожу самые важные фрагменты этого письма в моем топорном переводе.

«Был в Афинах дом, изрядный и обширный, но пагубный для населяющих его и потому покрытый дурной славой. В ночной тишине слышался — поначалу издалека, потом все ближе — скрежет железа, а если вслушаться повнимательнее — звон оков. Вскоре являлся и сам призрак, изнуренный старик с всклокоченной бородой и щетинистыми волосами. На руках у него были цепи, на ногах — оковы. Он шел и потрясал ими.

Жильцы дома проводили без сна страшные и мрачные ночи. За бессонницей следовала болезнь, за нарастающей тревогой — смерть. Днем дух не являлся, но память о нем угнетала жильцов. Им сдавалось, что призрак так и маячит у них перед глазами, страх мучил их дольше, нежели его причина. Дом был заброшен и предан запустению, и, казалось, сей фантом всецело им завладел.

Здание было выставлено на торги — если среди людей, которым неведомы были связанные с ним великие несчастья, найдется охотник его купить или снять.

Весть об этом дошла до прибывшего в то время в Афины философа Афинодора. Привлеченный подозрительно низкой ценой, он навел самые тщательные справки, узнал всю правду — но тем не менее снял таинственный дом.