Призрак улыбки - [25]
Жену Рокуносукэ звали Кадзуэ. По японским меркам она не была красавицей (лоб — слишком решительный, подбородок — чересчур упрямый), но более роскошных, чем у нее, блестящих густых волос цвета черной смородины Рокуносукэ не видел никогда в жизни. Из-за этих волос он и женился на Кадзуэ (в то время она была горничной в гостинице на горячих источниках, а он — коммивояжером, на самом деле зарабатывавшим, в основном, плутуя в карты), а она вышла за него, чтобы избавиться от грязной посуды, облитых сакэ купальных халатов и простыней, испятнанных следами измен и любовных интрижек — тошнотворных следов удовлетворения всех разновидностей человеческих аппетитов. Но после свадьбы произошло нечто странное: Кадзуэ и Рокуносукэ влюбились друг в друга. Неожиданная идиллия длилась лет пять, но потом Рокуносукэ стал возвращаться все позже и позже, а там и вовсе исчез из дома.
«Он, вероятно, играет в маджонг, — говорила себе Кадзуэ. — Он поехал в деревню навестить мать, он работает допоздна, он заснул пьяный где-то в канаве, он лежит на перроне, а голова — в карминно-розовой лужице рвоты». Все эти обнадеживающие картины дали ей силы продержаться, ночь за ночью, несколько недель, но, конечно, на самом-то деле она отлично знала, что в какой-нибудь жалкой гостинице или в убогой клетушке официантки он, раззадоренный хмелем, в свете мигающих неоновых огней азартно предается любви, и золотой магендовид, свешивающийся на золотой цепочке с его шеи, щекочет рот какой-то неизвестной женщины, так же как некогда щекотал ее губы. («Мне нравится его форма, — сказал Рокуносукэ, когда она спросила, почему он носит именно эту подвеску. — Звезды всегда зажигают во мне надежду».) Неверность мужа всегда считалась в Японии неотъемлемой и разве что не священной частью супружеской жизни, и Кадзуэ даже в голову не пришло подавать на развод. Она по-прежнему обихаживала свой крошечный домик и миниатюрный садик, брала на заказ шитье (обработку швов кимоно) и молила богов, чтобы в один прекрасный день ее обожаемый Рокуносукэ устал от своей хихикающей любовницы с крашенными хной волосами и вернулся разделить с ней грядущую старость.
Однажды вечером, сидя у туалетного столика и расчесывая свои прекрасные волосы, Кадзуэ вдруг услышала шум раздвигаемой входной двери. «Тадаима, — прозвучал голос мужа, — а вот и я». С готовностью вскочив, Кадзуэ поспешила ему навстречу. Не спросив, где он пропадал последние две недели и почему хотя бы не позвонил, она просто сказала: «Добро пожаловать, дорогой! Хочешь сразу же принять ванну или подать тебе чашку отядзукэ?» Но Рокуносукэ продолжал неловко топтаться у входа, и, глядя на его сильные плечи, подергивающиеся под тканью зеленой, как яблоко, спортивной куртки, Кадзуэ невольно вспомнила брошенных хозяевами щенков, пытающихся выбраться из бумажных пакетов, куда их засовывали. Она несколько раз находила такие пакеты на территории расположенного неподалеку храма. Однако монахи, чересчур озабоченные поисками озарения, отказывались возиться с подкидышами, хозяин дома, где жила Кадзуэ, запрещал ей держать у себя четвероногих, и она делала единственное, что могла: относила бедных щенят в приют для животных, а потом возвращалась в храм — помолиться за их крошечные души. «Вообще-то говоря, — сказал Рокуносукэ после минуты тягостного молчания, — я пришел за вещами. Но раз уж я здесь, почему бы и не принять быстренько ванну?»
И вот пока Кадзуэ упаковывала одежду, документы и прочее в два больших полосатых картонных чемодана, складывая рубашки так, как он любил (рукава внутрь, манжеты застегнуты), и стараясь не запятнать слезами аккуратно выглаженные белые носовые платки, Рокуносукэ нежился в горячей ванне, прихлебывая, прямо из горлышка, теплое дешевое сакэ. Мысли его при этом были с Руми, барменшей из Икэбукуро, которая в этот момент ждала снаружи, сидя за рулем своего потрясающего красного «мустанга». Он представлял себе ее светлые, пышные, как пионы, груди, прелестно неровные зубки и непередаваемо полные губы, напоминающие вздутые полипы на стеблях бурых водорослей. Во время первого свидания Рокуносукэ кусал эти губы, пока не брызнула кровь, и почти ждал, что раздастся шипящий звук вырывающегося из-под проколотой оболочки воздуха, такой, как извлекает из водорослей наступающий на них тяжелый сапог рыбака. «Ты потрясающе целуешься», — говорила она потом, осторожно облизывая пораненные губы, и ее горло мягко дрогнуло, глотая наполнившую ей рот кровь.
Руми только что получила в наследство ферму неподалеку от Саппоро, и они с Рокуносукэ отправлялись туда разводить скот и бурить землю в поисках нефти, предполагая, может быть, наткнуться и на золото. Ни нефти, ни золота в тех местах никогда не бывало, но Рокуносукэ не мог видеть пустого клочка земли без мысли о драгоценных металлах и драгоценном сырье, таящихся в его недрах. Посмотрев вниз, на свой маленький дряблый пенис, плавающий на воде как бросовый турнепс, он подумал: «С тех пор как мне исполнилось шестнадцать, эта смешная маленькая штучка определяет направление всей моей жизни», — и, снова перейдя к мыслям о Руми, с ее лицом школьницы и языком куртизанки, подумал, что, в конце концов, это и не такой уж плохой способ жить.
Меня пытаются убить и съесть пять раз в день. Лишь умение вовремя разнести полдворца и особый дар спасали мне жизнь и честь! Иногда красивые глаза тоже помогали избежать дипломатического скандала. Но опыт подсказывает, что лучше бить чемоданом. Сегодня я собираю информацию про принца оборотней и проверяю его на склонность к изменам. Потом предоставляю полный отчет о короле эльфов. Чуть позже проверяю стрессоустойчивость разъяренного дракона. У официальной королевской «развратницы» очень «потный» график. Меня даже посвящали в рыцари и обещали оплатить торжественные похороны.
Ад строго взимает плату за право распоряжаться его силой. Не всегда серебром или медью, куда чаще — собственной кровью, плотью или рассудком. Его запретные науки, повелевающие материей и дарующие власть над всесильными демонами, ждут своих неофитов, искушая самоуверенных и алчных, но далеко не всякой студентке Броккенбургского университета суждено дожить до получения императорского патента, позволяющего с полным на то правом именоваться мейстерин хексой — внушающей ужас и почтение госпожой ведьмой. Гораздо больше их погибнет в когтях адских владык, которым они присягнули, вручив свои бессмертные души, в зубах демонов или в поножовщине среди соперничающих ковенов. У Холеры, юной ведьмы из «Сучьей Баталии», есть все основания полагать, что сука-жизнь сводит с ней какие-то свои счеты, иначе не объяснить всех тех неприятностей, что валятся в последнее время на ее голову.
Джан Хун продолжает свое возвышение в Новом мире. Он узнает новые подробности об основателе Секты Забытой Пустоты и пожимает горькие плоды своих действий.
Что такое «Городские сказки»? Это диагноз. Бродить по городу в кромешную темень в полной уверенности, что никто не убьет и не съест, зато во-он в том переулке явно притаилось чудо и надо непременно его найти. Или ехать в пятницу тринадцатого на последней электричке и надеяться, что сейчас заснешь — и уедешь в другой мир, а не просто в депо. Или выпадать в эту самую параллельную реальность каждый раз, когда действительно сильно заблудишься (здесь не было такого квартала, точно не было! Да и воздух как-то иначе пахнет!) — и обещать себе и мирозданию, вконец испугавшись: выйду отсюда — непременно напишу об этом сказку (и находить выход, едва закончив фразу). Постоянно ощущать, что обитаешь не в реальном мире, а на полмиллиметра ниже или выше, и этого вполне достаточно, чтобы могло случиться что угодно, хотя обычно ничего и не происходит.
Главный персонаж — один из немногих уцелевших зрячих, вынужденных бороться за выживание в мире, где по не известным ему причинам доминируют слепые, которых он называет кротами. Его существование представляет собой почти непрерывное бегство. За свою короткую жизнь он успел потерять старшего спутника, научившего его всему, что необходимо для выживания, ставшего его духовным отцом и заронившего в его наивную душу семя мечты о земном рае для зрячих. С тех пор его цель — покинуть заселенный слепыми материк и попасть на остров, где, согласно легендам, можно, наконец, вернуться к «нормальному» существованию.