Призрак семьи - [2]

На следующий день мы утоптали и залили водой тропки с холма, приделали полозья к креслам и катали в них дам из соседнего Фернли-Мэнор.

В разгар этих веселых забав пришло письмо с ужасной новостью.

У  отца Редверса, сэра Арчибальда, случился третий удар. Артур должен был спешить в Лондон, и о выздоровлении речь не шла – только о возможности попрощаться.

Я был польщен и очень удивлен, когда Артур попросил меня поехать вместе с ним. Хотя мы немного сблизились за этот месяц, я полагал, что он попросит об этом Гилла или Смита, но Артур в присущей ему манере сказал, что «ты само воплощение спокойствия, и я надеюсь позаимствовать у тебя немного, если ты не возражаешь, приятель».

Конечно, как я мог возражать?

Мы прибыли в скорбно притихший особняк на Белгрейв-сквер. Слуги уже рассыпали перед ним солому, чтобы стук копыт и грохот колес не тревожили больного. Сэр Арчибальд ни разу не приходил в сознание с тех пор, как с ним случился удар. Редверс представил меня  своей матери. Около тридцати лет назад это был скандал, когда натурщица благодаря  своей редкостной красоте стала леди Редверс; и, признаю, на мгновение во мне проснулось вульгарное любопытство.

Теперь это была тучная седовласая дама, слегка напоминающая монгольфьер в оборках и рюшах. Очаровательная капризная гримаска, запечатленная на лице феи в «Июльском полдне», превратилась в полноценную гримасу недовольства и недоверия к миру, впечатанную морщинами в округлившееся лицо. Только сочные губы изящного и твердого очерка остались неподвластны времени.

Но в выцветших глазах леди Редверс и ее плавных жестах читалась такая несокрушимая  энергия и жизненная сила, что это вызывало смутную тревогу. И Артур Редверс, недосягаемый идеал для большинства студентов Оксфорда, в ее присутствии словно поблек и отступил в тень.

Взаимная привязанность матери и сына была очевидна, и я, наблюдая за ними, с новой силой почувствовала неуместность своего присутствия здесь, в доме умирающего. Какую поддержку я, чужак,  мог предложить тем, кто связан кровными узами  и столькими общими воспоминаниями?

Но леди Редверс приветствовала меня столь любезно и гостеприимно, что я несколько воспрянул духом. Комната моя была прекрасно обставлена, а ужин – просто великолепен. Затем мы с Артуром устроились в курительной, еще пропитанной запахом  излюбленных сэром Арчибальдом дешевых сигар, и пробыли там почти до рассвета. Я понимал, что сейчас Редверсу нужен не собеседник, а слушатель, и старался выказать ему все внимание и поддержку, которую он, безусловно, заслуживал. Временами в голосе Артура явственно сквозила горечь. Чем больше говорил Артур, тем яснее становилось, что отца и сына связывало очень немногое, и ни тот ни другой не старались упрочить эту связь. Сэр Арчибальд долго не мог смириться с тем фактом, что Редверс лишен художественного дара,  и в его глазах, в отличие от большинства английских отцов, спортивные успехи сына немногого стоили.

– Может быть, отец думал, что это единственное, что достойно передать сыну,  – неожиданно сказал Артур. –  В остальном, ты знаешь, он мало был похож на «благочестивого отца» из воскресной книжки… И когда оказалось, что я неспособен линию провести ровно, он потерял ко мне всякий интерес…

На следующее утро я вместе с леди Редверс и Артуром выслушал отчет доктора, который подтвердил наихудшие опасения.  Сэр Арчибальд так и не приходил в сознание, и его время в этом мире заканчивалось. Речь шла о днях, не о неделях.

…Тягостная атмосфера дома, застывшего в ожидании неизбежного, по-своему сказывалась на каждом его обитателе. И без того превосходно вышколенная  прислуга превратилась в невидимок, но это не спасало их от тихих и жестких выговоров леди Редверс, которая отчитывала их самолично, не доверяя этого дворецкому или экономке.

Артур – после того первого вечера – на удивление мало нуждался в моем обществе. (Может, потому, что мы очень по-разному представляли себе «допустимое» количество выпитого, и я, заметно уступая Артуру в выносливости, твердо придерживался своей нормы.) Почти все время он проводил вне дома, возвращаясь иногда за полночь, – хотя, надо отдать ему должное, никогда не терял самоконтроль и дар речи.

Я оказался предоставлен сам себе и часами прогуливался по Лондону, неохотно думая о возвращении,  изучал библиотеку, пытался делать выписки для своей новой книги… И, конечно, размышлял о том, кто умирал, находясь под одной крышей со мной. Характер сэра Арчибальда был виден во всем: в его ярких солнечных картинах и коллекции холодного оружия, заполняющего каждую стену в доме; в «фермерских» глиняных трубках в курительной; в откровенно непристойной, но выполненной с большим искусством скульптуре Леды и лебедя в саду; в прожогах и следах от пепла на коврах у ножек каждого кресла в библиотеке, в радужных радостных бликах от витражей (ручаюсь, в доме не было ни одного простого стекла!), которые сейчас смотрелись так неуместно… В библиотеке висела уменьшенная копия знаменитой «Прекрасной безжалостной дамы». Золотоволосая фея склонилась над  рыцарем, спящим на склоне холма, усыпанного маками, с цветом которых перекликалось ее пышное алое платье. Отброшенный в сторону меч, поймавший на лезвие закатный отблеск,  был бессилен его спасти. «…Цветы в кудрях, блестящий дикий взор…» Для этой картины позировала не нынешняя леди Редверс, и я сомневался, что такая совершенная красота вообще существует в нашем бренном мире.