Призрак Проклятой Башни - [5]

Глава Вторая,

из которой читатель узнаёт, что за тайну скрывает под собой тринадцатая ступень

Поднявшись по лестнице до верхней площадки, я просочился сквозь плотно затворённую дверь и очутился в своей комнате.

Как же я устал... С годами работать становится всё труднее и труднее. Чтобы воздействовать на смертных и добиваться того, чтобы они обращали на тебя внимание, нужны сильные и яркие эмоции. Например, гнев. Но прожив на свете столько лет, сколько прожил я, человек обнаруживает, что вызывать в себе столь интенсивные чувства ему становится почти невозможно. Мне просто надоело злиться. То есть я, конечно, научился пробуждать гнев искусственным образом и даже заметно поднаторел в этом умении. И всё равно с каждым разом бороться с собственным безразличием и апатией становится всё сложнее. В последнее время я всё чаще вспоминал о первых годах моего существования в новом качестве. Уж тогда-то никто не сомневался, обитает ли в заброшенной башне призрак Старого Олли! Года прошли. Теперь я уже не тот, что прежде.

- Как же мне надоело гонять этих шалопаев! - со вздохом изрёк я. - Их ничто не берёт! Сколько раз в своё время сам Брэм ко мне залезал. Теперь и дети его мне покоя не дадут?

- Это свойство всех детей - быть похожими на своих родителей, - был ответ.

- В таком случае мне полагалось бы вырасти таким же разгильдяем, неспособным думать о завтрашнем дне, как и мой транжира-отец! - возразил я.

- В каждом правиле есть исключения, - примирительно произнёс мой собеседник.

- Как бы то ни было, на сегодня можно считать работу выполненной, - подытожил я и двинулся в центр комнаты.

Эта некогда богатая и обставленная по последней моде комната, в которой уже целый век не ступала нога человека, представляла, по сути, душераздирающее зрелище. Ветер завывал в широких щелях стен и спокойно проходил сквозь разбитое окно, густо заросшее снаружи плющом и мхом. Крыша протекла и даже местами начала обваливаться. Драгоценный ковёр из шерсти заморского двугорба истлел и превратился в пыль. Книги на полке совсем сгнили от влаги. Впрочем, даже если бы они и уцелели каким-то чудом - уже в первые годы своего заточения я столько раз прочёл каждую из них, что теперь с лёгкостью мог бы пересказать любую наизусть. Было бы кому слушать...

В углу возле окна стоял маленький обитый железом ларец с тяжёлым навесным замком. В этом ларце содержалось всё то, ради чего я столько лет трудился в поте лица, экономя на самом необходимом и даже, как мне любезно напомнил старший сын мельника, на хлебе. Помнится, ещё при жизни мне иногда приходило в голову, что когда-нибудь наступит момент, когда я не смогу уже более следить за сохранностью своих накоплений. И я мечтал о том, как хорошо было бы и после смерти охранять их. Мои мечтания сбылись. К несчастью.

У стены, ближе к центру комнаты, стояла широкая деревянная кровать с фигурными резными ножками. На кровати, вольготно вытянувшись во весь рост и устремив неподвижный пустой взгляд в потолок, лежал скелет. Прямо над его головой на стене висел парадный портрет хозяина. Краски были настолько хороши, что не испортились и почти не выцвели даже после стольких лет пребывания на открытом воздухе. С полотна на меня глядел, строго насупив брови, весьма немолодой и довольно полный седобородый человек, облачённый в расшитый золотом тёмно-синий бархатный дуплет со стоячим воротником и того же цвета берет с соколиным пером. Крупный, плавно изогнутый нос с грозно раздутыми ноздрями отлично сочетался с острым проницательным взглядом тёмных глаз. Вид у человека был величественный и несколько надменный, как и подобает благородному дворянину.

Взглянув мельком на портрет, я с горечью отвернулся. В принципе я и до сих пор выглядел не так чтобы намного хуже. Если не считать некоторых "незначительных" изменений... Густые пепельные волосы, в прошлом столь гладко причёсанные и уложенные, торчали теперь на моей голове неровными клочьями, уподобляя меня наполовину облетевшему одуванчику. Встопорщенная борода совсем побелела, размахрилась и значительно прибавила в длине. Теперь она доставала мне до пят. Причиною последнего, впрочем, возможно являлся ещё и тот факт, что я каким-то образом сплющился и убавил в росте. Ноги мои укоротились, нос, и без того немаленький, разросся на пол лица, глаза выпучились, сделавшись похожими на два мяча, живот ещё больше раздулся, а шея наоборот вытянулась и стала тонкой, будто бутылочное горлышко. Следует также сказать, что, в отличие от человека на портрете, я был одет в одну ночную рубашку и не имел на ногах никакой обуви. К тому же я был бледен, как извёстка, и до того прозрачен, что глаз смертного попросту не мог меня разглядеть.

Честно говоря, когда я глядел на собственное отражение в дождевой луже, у меня в голове зачастую сам собой рождался непрошеный вопрос: "Кто этот уродец и почему он так пристально на меня смотрит?" Впрочем, кроме меня самого моей внешностью особо некому было любоваться, так что и больших причин переживать по поводу своей неидеальной наружности у меня не было.

На противоположной стене, как раз напротив кровати и портрета, висело большое зеркало. Остатки почти стёртой временем позолоты на изящных фигурных завитках ажурной рамы всё ещё напоминали о том, в какую сумму обошёлся мне в своё время этот предмет интерьера. Да, это зеркало действительно было не из дешёвых. Некогда оно было изготовлено выдающимся ювелиром, мастером своего дела. Но главная его особенность заключалась вовсе не в этом.