Призрак Небесного Иерусалима - [44]

Они замолчали, и Маше подумалось: наверное, чтобы прогнать вину, легче построить вокруг нелепую дымовую конструкцию из исторических и религиозно-мистических аллюзий. Но только сейчас, подивившись горечи, звучащей в его голосе, она поняла, что и Иннокентий терзается чувством вины. Чувство вины – как расплата за отсутствие другого чувства: ведь ответь он Кате взаимностью, может, она бы и думать забыла про свою детскую зависть. И не взяла бы Машиной машины, чтобы погибнуть на своей Виа Долороза.

Может быть, Виа Долороза у каждого своя?

Андрей

Андрей сидел, уткнувшись в компьютер и силясь вспомнить: что за ниточка дернулась где-то в подсознании на словосочетании «Катя Ферзина»? Только что ее произнес Юра Данович, сидящий за соседним столом. Контекст был следующим: погибла девушка в чужой машине, авария прямо в центре Москвы, причем странноватая – вместо того чтобы врезаться в какой-нибудь джип другой плохо владеющей рулем девицы, Екатерина Ферзина влепилась со смертельным исходом прямехонько в бетонное заграждение, окружающее ремонтирующийся банк «Русич». Однако эксперты нашли ряд деталей, свидетельствующих о том, что авария не была аварией, а тонко спланированным убийством. Если бы машина загорелась, то и следов бы не осталось, но в том-то и проблема с дорогими тачками, что они горят хуже дешевых. Впрочем, ни кислородная подушка, ни прекрасная система безопасности не смогли защитить сидящую за рулем Ферзину. Но где же все-таки Андрей уже встречал эти имя и фамилию?

Ниточка все дергалась и дергалась в памяти, а куда вела – было непонятно. Он попытался напечатать «Катя Ферзина» на экране компьютера. Интуиция молчала, значит, это имя он видел не в отчетах, не в письменном виде, а слышал. Но от кого? Андрей сидел и не мог ни на чем сосредоточиться. Только шептал с разными интонациями: «Катя? Катя Ферзина? Катя! Ферзина! Да, черт возьми!»

– А куда делась твоя стажерка? – спросил тем временем Юра, оглядев пустую половину стола, разительно контрастирующую с Андреевой вотчиной: у Яковлева все было набросано. У Маши Каравай – идеальный порядок.

Андрей вздрогнул: ниточка дернулась и вытащила наконец, как больной зуб, воспоминание: телефонный звонок стажера Каравай пару дней назад. Ее подруга скончалась – она попросила отгул: предстояли похороны. Андрей дал отгул, чуть даже смутившись от внезапно незнакомого, мертвого голоса по телефону.

– Послушай, – сказал он, вскочив со стула и подойдя к Дановичу, – кому принадлежала машина, на которой погибла твоя Ферзина?

Данович бросил на него удивленный взгляд, но нырнул в отчет:

– Каравай Н. С. – сказал он и тут же понял: – Твоя стажерка?

Андрей кивнул, одеревенев лицом: Каравай Н. С. Судя по инициалам, машина кого-то из членов семьи. Это первое. У Маши убивают подругу. Это два. И единственное дело, которое сейчас раскручивает Маша Каравай, – это дело о Небесном Иерусалиме. «Волноваться нечего! – сказал он себе. – Нечего волноваться!»

– Дай-ка мне дело, – попросил он у Дановича, и тот, только взглянув на Андреево опрокинутое лицо, быстро передал ему папку. Андрей стал быстро просматривать страницы, пока не добрался до показаний Маргариты Ферзиной, матери покойной. Ферзина утверждала, что дочь была одета в чужие вещи. И добавила, что вещи эти были того же происхождения, что и машина: они принадлежали подруге жертвы, некой Марии Каравай. Некой Марии… Некой.

– Андрей! Андрей! – Данович уже давно теребил его за рукав, но Андрей ничего не слышал. – Ты бы предупредил ее, мало ли что?

– Понятное дело, что предупрежу, – огрызнулся Андрей и содрогнулся от тянущего, как сквозняк из подсознания, холода. Может ли это быть случайностью? Андрей верил в случайности, но не любил их. Особенно такие. Особенно со стажером Каравай. Он сорвал со стула куртку, кивнул Дановичу: – Я ушел.

И быстрыми шагами вышел за дверь.

Маша

Маша сидела рядом с Иннокентием в машине перед подъездом. Он ничего уже не говорил, просто держал ее безжизненную руку в своей, а она очень хотела поплакать именно сейчас, и почему бы не на плече у Иннокентия, ведь уже давно – с похорон отца – запретила себе такое действо на плече у мамы. Чтобы не испугать, не усугубить ее горя, оберечь. Но сейчас не плакалось, и, сглотнув горькую слюну, Маша тихонько высвободила свою руку и забрала сумку с заднего сиденья.

– Я пойду, – сказала она.

– С тобой все нормально? Проводить тебя до двери? – Иннокентий смотрел на нее обеспокоенно.

– Не задавай идиотских вопросов из американского кино, – огрызнулась она. – Со мной все нехорошо. Но много лучше, чем с Катей. И до дверей я дойду сама. – Она вышла из машины, махнула рукой и зашла в подъезд, подошла к лифту. Дверь лифта открылась, и из него вышел… Андрей Яковлев, ее непосредственный начальник.

Маша удивилась, но так – пассивно удивилась: и вы тут, значит. А зачем, собственно? Она заметила, с какой жалостью он на нее смотрит, и отвела глаза: да, конечно, она не спала ночь, у нее опухшие веки и бледный вид. Да, она хотела вызвать у него восхищение своими сыщицкими способностями, а вместо этого он смотрит на нее оценивающе и сочувственно, как на тетку в метро, перед тем как уступить ей место.