Призрак Небесного Иерусалима - [41]

– Петр Аркадьевич, у меня к вам будет странная просьба. Но я надеюсь на вашу профессиональную зрительную память… – И Маша положила перед ним несколько снимков – она сама перед встречей со стариком увеличила и распечатала на крупных листах руку, найденную у Покровского собора.

– Ну-ну. – Старик нацепил древние, склеенные скотчем очки. И некоторое время оглядывал руку, брезгливо сморщившись. – Узнаю, конечно. Он и есть. Тот, который Зинушу спер.

Маша застыла – вот так, просто, они нашли, кому принадлежала рука, найденная еще зимой в пакете на Красной площади? Почему же никому до сих пор не пришло в голову наведаться к старику?

– Вы уверены, Петр Аркадьевич? – спросила она, еще не веря своему счастью.

Кокушкин раздраженно сунул ей обратно фотографии:

– Юная леди, я страдаю артритом, артрозом, сердечной недостаточностью, слабыми сосудами, высоким давлением, но не маразмом пока! Не маразмом! Этого отвратного типа звали Самойлов или Самуйлов. У него были две татуировки на пальцах – ими он во время моей дачи показаний постоянно ковырял в ушах! Судя по вашей фотографии, сейчас он такой возможности лишен.

– Да, – сказала тихо Маша, подумав об одноруком теле, давно гниющем в каком-нибудь подмосковном овраге. Она собрала фото и положила их в сумку. – Спасибо вам огромное, Петр Аркадьевич. Вы даже не представляете, как нам помогли.

– Представляю, представляю, – ворчливо ответил, явно польщенный, Кокушкин.

И после некоторого перетаптывания в прихожей, обмена любезностями с Иннокентием они наконец откланялись.

– Это уникальный старик! – с воодушевлением говорил Кентий, спускаясь с Машей по лестнице. – Я повидал коллекционеров на своем веку, но про этого и правда ходят легенды. Он мог бы жить, как Крез, а в результате экономит на электричестве, еде и сладком. Расстается со своими картинами только для того, чтобы обменять на что-нибудь, что ему кажется более ценным… Рассказывал, как после войны собирал окурки – тогда еще не бросил курить, – только чтобы накопить на ту или иную акварель. И ты еще не была у него в комнате и в кладовке: там полотна стоят рядком, «лицом» к стене, и он помнит каждое и мгновенно может его достать, чтобы повернуть к свету, пройтись по запылившемуся масляному слою тряпкой и повесить – где-нибудь в туалете, как Шагала.

– А он нам и правда очень помог, Кентий, – задумчиво ответила Маша. – Ведь теперь мы знаем, что рука, найденная с украденным Шагалом, – рука вора-рецидивиста.

– Ну, это и так можно было догадаться, исходя из того, что картина была украдена.

– Да, но сейчас мы можем «покопать» вокруг этого человека, и…

– Может быть, душа моя, – пожал плечами Кентий, – но мне почему-то кажется, что эта твоя рука – что-то вроде знакового символа воровства. Ты вон давеча искала, почему убили именно этих. В случае с твоим Самойловым, или Самуйловым, разгадка мне кажется проще, чем со всеми остальными, разве не так?

Маша задумчиво кивнула.

Маша

Маша, оглушенная новостью, молча опустила трубку на рычаг. Катина мать, Рита Викторовна, сдавленным шепотом сообщила, что Катя погибла. Врезалась на всей скорости в бетонное заграждение на Никольской улице. Мгновенная смерть. Похороны в среду. Мать зашла в комнату, встала за спиной. Спросила раздраженно:

– Марья, где ты опять оставила машину?

Маша обернулась, и та испугалась: видно, лицо у дочери было на себя не похожее.

– Что случилось? – нахмурилась мать, быстро подошла к Маше и взяла ее за руку, вялую, холодную.

Маша молчала, только смотрела на нее так, как в детстве смотрела на отца: пожалуйста, сделай так, чтобы ожил мой жук в спичечной коробке! Пожалуйста, придумай Русалочке Андерсена другой конец! Пожалуйста, скажи, что ты никогда не умрешь! Пожалуйста!

– Машенька, что случилось? Доченька, что…

– Катя погибла, – пошевелила бледными губами Маша, не заметив, что сама перешла на шепот. Так вот откуда он берется – от стиснутого горла, от желания сдержать слезы.

– Господи, как же это? – совсем по-деревенски всплеснула руками ее изысканная мать и тяжело опустилась на диван. – Когда?

– Вчера, – глухо сказала Маша. – Это я виновата.

– Что ты, доченька, почему ты?

– Мама, ты ничего не знаешь, – подняла на нее больные глаза Маша. – Катя попросила у меня взять машину на день покататься – зашла, взяла ключи… Она врезалась в стену. Ты прости меня, мама, твоей машины больше нет…

Мать отмахнулась, отвернулась к окну.

Катя… Катя стояла перед ними как живая: маленькая Катя, с восторгом оглядывающая Машины игрушки и книжки с картинками, Катя-подросток, смущенно пытающаяся влиться в Машину «интеллектуальную» компанию, Катя-студентка, примеряющая Машины туалеты и изображающая на «бис» соседок со своего двора… Наталья Сергеевна беззвучно плакала, смахивая слезы. Маша подошла к ней, села на пол, положила голову ей на колени: вдруг оказалось, что Катя была ее самой древней и самой близкой не подругой даже: родственницей, сестрой. Смешной, недалекой, не начитанной, совсем не похожей на остальных. Но она еще знала папу. Она помнила Машу еще до того, как того убили. Совсем другую Машу, читающую запоем Джейн Эйр под одеялом. Маша с ней смеялась больше, чем с остальными, потому что только с ней и Кентием «отпускала» себя, забывала о вечном гоне за неизвестным, укравшим у нее отца, детство, другую жизнь.