Призрачный снимок - [13]

поехала в Стокгольм, чтобы взять какое-то интервью, и отправила мне оттуда автопортрет 1630 года, на котором Рембрандт изображен довольно молодым, с длинными причесанными волосами, в берете, с белым воротником, в просторном черном одеянии, его лицо напряжено, чуть искажено тревогой, оно словно о чем-то нас вопрошает. Пять месяцев спустя за ним последовал автопортрет из Мюнхена, где И. оказалась для продолжения все того же нескончаемого интервью, и именно этот портрет стал некой вспышкой: это был один из самых ранних автопортретов Рембрандта, может быть, второй, с вьющимися в беспорядке волосами, изображение словно бешеного пса, голова настоящего идиота, она была повернута на три четверти, словно бы автор, удивленный, обернулся (художник будто окликал себя, говоря, «Эй, ты, покажись, чтобы я тебя разглядел!») с раскрытым ртом и маленькими, черными, круглыми, как фишки лото, глазиками, рябоватым лицом и лбом, скрытым тенью. Этот портрет показался мне безумным, источающим безумную неистовость: я решил собирать автопортреты Рембрандта, я еще не знал тогда, что он написал их около полусотни. Я получил из Америки, по-прежнему от И., еще один, написанный старости, величественный автопортрет с лицом, изборожденным морщинами, но на этот раз с грубыми красными оттенками (тогда, как остальные были скорее одноцветными, серыми или бурыми), словно Рембрандт хотел нарисовать себя, как кусок мяса, говяжью тушу, подвешенную за ноги, которую, как говорят, он также писал. Это был последний из тех, что послала мне И., но я вырвал у М. еще один автопортрет молодого человека в доспехах, с высоко поднятой головой, воинствующим видом, и сходил в Лувр купить предсмертный автопортрет, когда художник с белой повязкой на голове растворяется в тени у мольберта.

Я расставил эти пять почтовых открыток в ряд на полке своего книжного шкафа в хронологическом порядке, и мне казалось, что я могу извлечь из этого последовательного сочетания, из прерывистого расположения некий урок о своем собственном существовании. Я постоянно всматривался в них, словно в зеркало из научной фантастики, которое показывало меня во всех возрастах сразу. Я просил друзей, уезжавших в Нью-Йорк, привезти мне все автопортреты Рембрандта которые они там найдут: они любезно привезли мне три. Один автопортрет зрелого мужчины с усами и рдеющим лицом, словно занятого презренным пиршеством; автопортрет в старости, скорее, с квелым и хмурым выражением лица; и, наконец, еще один автопортрет старика, на этот раз богатый и академический. Я был не только разочарован этими автопортретами, я с яростью их отшвырнул; казалось, что они отрицают или глупо повторяют другие автопортреты, которые у меня были, и я напрасно старался разместить их в ряду, незаметно впихнуть в уже сложившуюся на полке последовательность, другие их сразу же отвергали. Пять первых автопортретов, которые я собрал вместе случайно, образовывали безукоризненную, незаменяемую, слившуюся воедино очередность: мысленно я уже вставил их в раму. Мне не нравился человек с трех последних автопортретов: ни краснолицый обжора, ни пугливый старик, ни удобно устроившийся старый буржуа. Но мне нравился человек на пяти первых: необузданный юноша, полный надменности, молодой человек, взъерошивший себе волосы, чтобы выглядеть по-дурацки, потом встревоженный зрелый мужчина, следом пожилой человек, который решает покрасоваться обвисшим телом, потом старик, постепенно исчезающий в гробовой тени, сжимающий инструменты, которыми он творил. Я отождествлял себя с ними. Я хотел бы иметь такие же собственные автопортреты. Выбирая именно их, я выбирал и свои собственные. Я разорвал большинство своих фотографий; уничтожив некоторые снимки, точно так же, как отшвырнул три автопортрета Рембрандта, которые мне не нравились, я определял собственный автопортрет, рисовал свой посмертный образ.

АЛЬБОМ

В маленькой картонной коробке, первоначальное содержимое которой не могу вспомнить, я собрал все собственные фотографии, начиная с детства, которые я не порвал. Я очень редко открывал ее, во всяком случае, никогда не открывал ее в одиночестве: то, что я показывал их какому-нибудь новому другу, означало новый этап дружбы и ее доказательство. Я сразу выкладывал о себе огромное количество сведений (к примеру, что я очень изменился физически от четырнадцати до восемнадцати лет), и в то же время я волновался из-за реакции, которую они могли вызвать у того, кому я все это выкладывал: он мог бы подумать что-то плохое, если бы принял эту демонстрацию за проявление нарциссизма. Я тоже разглядывал фотографии, сидя с ним рядом, будто посторонний: это был уже не я. К тому же, коллекция некоторое время назад остановилась, как только я почувствовал, что старею. Я смотрел на этого ребенка и этого юношу даже не как на средство или продолжение собственного желания, а как на человека, которого хотел бы совратить, и предлагал разделить это совращение своему сообщнику, ведь снимок был легкой добычей.

Фотографии лежали как попало, в беспорядке, без указания дат. Наконец, я решил составить из них альбом, какие обычно собирают в семьях, или даже скорее, как альбом какого-нибудь актера (но, в данном случае, актера, игравшего роль в течение всей моей жизни), альбом холостяка. Я купил большой черный кенсоновский альбом с толстыми листками и прикрепил фотографии уголками в том порядке, который казался мне более или менее хронологическим. Чувствуя, что предаюсь какому-то нездоровому и погребальному занятию, я с особым вниманием смотрел, как менялось мое лицо, словно на то, как меняется лицо персонажа романа, который медленно движется к смерти.